Лев Рубинштейн - Словарный запас
Кстати, с танцевальным искусством в нашей стране и раньше были серьезные проблемы. И раньше имели место бурные эксцессы, связанные с древним, как само человечество, искусством танца. Я помню, как в конце 50-х моего старшего брата чуть не выгнали из института за то, что на новогоднем институтском вечере он «на пару с одной чувихой сбацал рок-н-ролл».
Все-таки не выгнали — он как-никак был отличник. Но в комитете комсомола им с чувихой долго и убедительно разъясняли, насколько это североатлантическое кривляние, именуемое танцем, чуждо нашим славным хореографическим традициям. Выговор все же влепили, но с причудливой, чисто эстетской формулировкой: «за искажение рисунка танца». Видимо, там, в комитете этом, засел какой-то рьяный балетоман. Про «традиции» в выговоре ничего не было, только про «рисунок танца».
Так вот я и думаю: может, и пляшущие кавказцы как- то особенно грубо нарушили этот самый рисунок? Наши пламенные борцы с нелегальной иммиграцией совокупно с примкнувшими к ним борцами с иммиграцией легальной давно и заслуженно славятся своей повышенной эстетической чувствительностью.
Так это или не так, но факт есть факт: не живет и не может жить «традициями и обычаями» современная страна, где главным инструментом социального регулирования должен служить все-таки закон, а разные обычаи да традиции наравне с мифами, легендами, былинами, пословицами, поговорками, поверьями, народными приметами, сонниками, бабушкиными сказками и прочими суевериями служат объектами пристального и вполне законного интереса со стороны этнографии, фольклористики, лингвистики, литературы, искусства и ресторанного бизнеса.
Впрочем, время от времени давно и плотно размещенные по музеям, библиотекам, университетам и прочим центрам народного творчества «обычаи» вдруг сбегают из клетки, и тогда бывает так, что дело кончается либо терактом, либо погромом.
Однажды я оказался в Берлине в те дни, когда на восточной окраине города был совершен поджог общежития, где обитали в основном выходцы из Азии. Имелись жертвы. Таким образом заявили о себе мутные, дремучие, кромешные «обычаи».
Впрочем, на следующий день в центре города собрались примерно полмиллиона берлинцев, выступивших против фашизма и ксенофобии. На митинге выступали многие, в том числе и бургомистр. Это событие обсуждали на всех телеканалах и во всех газетах.
Но это было в Берлине, далеко, отсюда не видно.
[Мифы]
Скверный анекдот
Когда-то, очень давно, в середине 70-х годов на крымском пляже ко мне подошел молодой человек и спросил, не москвич ли я. Я подтвердил его догадку. Тогда он мне сказал: «Слушай, мужик! Как же нас тут зае…ли эти ваши съезды и пленумы!» Я ответил, что меня — еще больше. «А х…ли тогда?» — не вполне логично, но убежденно сказал он. Ответить мне было нечего.
Точно так же, как нечего мне ответить всем тем, кто склонен разделять человечество лишь на две части-на «нас» и «вас», на «нас» и «их».
Понятно, что любой человек, если он не аутист, не может существовать без социальной идентичности, что у каждого есть свои «мы». Есть они и у меня. Мои «мы» — это круг людей, объединенных совокупностью тех или иных социально-культурных конвенций. «Свой» для меня — это тот, кому кажется смешным то же, что и мне, и то же, что и мне, представляется прекрасным или ужасным.
Чем больше у человека этих «мы», тем содержательнее его существование, тем оно сложнее, драматичнее, веселее. Можно одновременно говорить про себя «мы, врачи», «мы, любители футбола», «мы, лютеране», «мы, меломаны» и, наконец, «мы, датчане» и «мы, рыжие». Беда, если число конвенций ограничивается одним пунктом. Это всегда чревато сектантством со всеми вытекающими последствиями. Я знал одного художника, который говорил иногда что-то вроде того, что «мы, анималисты, привыкли закусывать водку горячим борщом». Причем, говоря это, он вовсе не шутил — смешно было всем, кроме него.
И совсем беда, когда пресловутое «мы» апеллирует к обстоятельствам, в которых персональная человеческая воля не участвует ни в малейшей степени, — к обстоятельствам «крови и почвы». Эта конвенция самая легкая, самая соблазнительная, самая архаичная и дремучая. А потому и самая заразная. А потому и самая кромешная в своей разрушительной потенции.
После каждой своей публикации в «Гранях» я обреченно заглядываю в форум. Я уже знаю, что там будет. Вообще-то там будет разное — слова дружеской поддержки, более или менее конструктивная критика формы или содержания текста, согласие-несогласие с теми или иными соображениями, примеры из собственного житейского опыта, мелкое хулиганство сетевой шпаны, малограмотные рассуждения «за жизнь», хамоватое похлопывание по плечу и всякое прочее. Но и обязательно нечто другое — вопросы. Вопросы, не только не требующие, но и не предполагающие ответов. Вопросы типа: «Почему вы все так не любите все русское?» Понятно, да? Вопрос относится не ко мне лично, а к «нам всем». Ответа на этот вопрос нет и не может быть даже в том случае, если бы вопрос этот был обращен персонально ко мне. Не могу же я отвечать вопросом: «А где это вы вычитали, что так уж я и не люблю?» Меня же не об этом спрашивают, не о том, люблю я или не люблю. А спрашивают меня о том, почему именно я не люблю. А уж отвечать за «всех нас» и вовсе абсурдно. Точно так же, как довольно абсурдно пытаться играть в шахматы с человеком, знакомым лишь с правилами игры в городки.
Я помню, как в годы перестройки я зашел выпить кофе в знаменитый буфет Дома литераторов. Взял кофе. Сижу, пью, читаю книжку. За соседним столом уютно дремал, подстелив под небритую щеку бутерброд со шпротным паштетом, какой-то неведомый мне литературный работник. В какой-то момент он приподнял голову, посмотрел на меня покрасневшими от творческих исканий глазами и обратился ко мне с «проклятым» вопросом. «Долго вы нас еще мучить-то будете?» — со слезой в голосе спросил он и, не дожидаясь реакции, снова углубился в заслуженный отдых.
А еще мне нравятся вопросы типа: «До каких пор эти рубинштейны будут указывать, как нам жить в своей стране?»
Подобного рода вопросы, как уже было сказано, не предполагают ответов. Гомогенность и нерасчленимость этой, с позволения сказать, картины мира не терпит даже малейшего воздействия извне — в противном случае ей грозит тотальное и непоправимое обрушение. Но однажды на вопрос про «рубинштейнов» я все-таки ответил. Причем ответил вопросом на вопрос. Я спросил: «Вы, простите, о каких именно Рубинштейнах? О моей семье или обо всех моих однофамильцах? Входят ли в число упомянутых вами Рубинштейнов те два брата, которые основали соответственно Московскую и Петербургскую консерватории? А знаменитый психолог Сергей Леонидович Рубинштейн? А великий пианист Артур Рубинштейн? Вы о ком все-таки?» Ответ был лапидарен: «Вы прекрасно понимаете, о ком я говорю». Да понимаю я, понимаю — не маленький. Но и не задать этого вопроса я тоже не мог. А еще по поводу «рубинштейнов» мне сразу же вспомнился старый анекдот про двух сибирских мужиков, которые долго и сосредоточенно парились в бане. В какой-то момент один из них прервал гробовое молчание и сказал: «Нехорошо это, Степан. Ох, нехорошо». — «Чего нехорошо-то, Егор?» — спросил второй. «А то нехорошо, что ты к моей Наталье ходишь». — «Ну, вас, Фроловых, не поймешь! Наталья говорит, что хорошо. Ты говоришь, что нехорошо».
Анекдот этот прекрасен и сам по себе. Но прекрасен он еще и тем, как единым махом он, как в узком, так и в широком смысле, деконструирует угрюмую формулу «муж и жена — одна сатана». Та же история, в сущности, и с «рубинштейнами».
Миф с течением истории преобразуется в предание, предание — в сказку, сказка — в анекдот. Но беда, если анекдот норовит снова стать мифом, то есть истиной, не требующей доказательств. А еще пущая беда, если анекдот, возомнивший себя мифом, становится идеологическим мейнстримом общественного бытия, не говоря о сознании. А ведь именно это мы и наблюдаем все чаще и чаще — то в речах кремлевских затейников, то в глубокомысленных теледебатах, то в сетевых блогах, то на улицах маленького карельского города.
Что можно этому противопоставить, кроме иронической дистанции, кроме спокойной и твердой убежденности в том, что анекдот, даже скверный, — это всего лишь анекдот. В общем-то больше нечего, но этого, поверьте, немало. Надо помнить, что тупая звериная серьезность и веселый непредвзятый взгляд на мир несовместимы. Воспользуемся хотя бы этим.
[Монументы]
Фантомная головная боль
Я не очень, честно говоря, понимаю, что происходило и происходит в эти дни в Эстонии. Слишком мало информации. А какая есть — весьма противоречива. Все мои эстонские знакомые — а это, как правило, люди моего круга и близкого мне образа мыслей — дружно уверены в том, что власти повели себя вопиюще глупо и мелочно. Что полиция оказалась совсем не готовой к такому повороту событий и поэтому вела себя не очень, мягко говоря, адекватно. Что на многие социальные проблемы правительство смотрело сквозь пальцы, а потому стали возможными погромно-мародерские эксцессы на улицах Таллина. Они говорили, что происходившее в Таллине — это не межэтнические столкновения. В Эстонии живет большое количество русскоговорящих, вполне интегрированных в эстонскую и, соответственно, европейскую жизнь. Но есть и много таких, которые не могут найти себя в новой жизни. Они-то и подвержены тяжелым постимперским комплексам. Они-то и бузят. Им в общем-то все равно, «что тот солдат, что этот». Это лишь повод. Не было бы этого, был бы другой. Еще они говорили о традиционном протестантском менталитете большинства эстонцев, которые никак не в состоянии понять, что для кого-то портрет дедушки и сам дедушка — это одно и то же. Им решительно непонятна та буря страстей, которая может разгореться из-за того, что портрет перевесили из гостиной в спальню. Им совсем непонятна логика восточных соседей, которые проявляют такую пылкую любовь к «отеческим гробам» за рубежами своей родины при том, что у себя содержат эти гробы в постыдном небрежении.
