Станислав Куняев - "В борьбе неравной двух сердец"
Правда, бывает, что самых что ни на есть «таких» в землю тоже закапывали, как, например, Анну Монс, неверную любовницу и жертву ревности молодого императора Петра Первого. Кстати, и «жонку Агриппку» дремучие вологжане XVII века закопали на главной площади города с формулировкой «за блуд», но потом сжалились и выкопали обратно. А разве «разборки» со своими несчастными избранниками у А. А. и Л. Д. не изложены на одном и том же языке «неземных жён»?
Тебе я милой не была,Ты мне постыл. А пытка длилась.И как преступница томиласьЛюбовь, исполненная зла. (А. А.)
Особенно хороша, откровенна и парадоксальна последняя строчка этого проклятия, перекликающегося с другим проклятием разлюбленному:
Ах да! Ведь где-то муж безгрешный.Он помнит, что была жена.Она была. В страстях нездешнихКак еретичка сожжена. (Л. Д.)
«Нездешние страсти», «неземные жёны», «еретички», восходящие на «высокий костёр»...
И о забвении, и о вечной славе и знаменитая наставница, и её ученица рассуждают так, как будто слова стихов им нашептала одна и та же муза:
Забудут, вот чем удивили!Меня забывали сто раз,Сто раз я лежала в могиле,Где, может быть, я и сейчас.
Строки хрестоматийные... Но с не меньшим основанием младшая современница Ахматовой примерит их на себя, приправит солью своей судьбы и повторит почти теми же словами:
Никто не знает, сколько разРождалась я и умирала,И сколько раз в свой смертный часЯ начинала жить сначала.
А вот стихи о разорении жизни, написанные А. А. в 1921 году:
Всё расхищено, предано, продано,Чёрной смерти мелькнуло крыло,Всё голодной тоскою изглодано,Отчего же нам стало светло?
И как эхо — отражается звук этого разорения в стихах, написанных ровно через 60 лет.
Будто нищая пала ограда,Чёрной бездны приблизился край.Стало слышно дыхание адаНа земле сотворяющим Рай...
Стихи-близнецы, стихи-реминесценции, стихи-ремейки выходили из-под пера Л. Д. словно копии и всегда заставляли вспомнить ахматовские оригиналы. И обращение к музе для неё — как же без музы! — было обязательным:
А. А.Дай мне горькие годы недуга,Задыханья, бессоницу, жар,Отними и ребёнка и другаИ таинственный песенный дар.
Л. Д.:Светлоокая! Дай же мне руку,За собою меня позови,И на сладкую крестную мукуПеснопения благослови.
Но не только в стихах — даже в мыслях и разговорах Л. Д. подражала Анне Андреевне.
«А всё же я пишу стихи лучше тебя», — выкрикнула Анна Ахматова в лицо Гумилёву, когда нашла у него в пиджаке записку от какой-то женщины. А Людмила Дербина в разговоре с лагерной товаркой по несчастью, спросившей её: не жалко ли ей, что она убила своего мужа, холодно ответила: «Я бы его и ещё раз убила. Всю жизнь мне сломал <...> Видите ли, поэт... учил меня. А мои стихи не хуже, а намного лучше».
Ну, а прочих второстепенных совпадений не перечесть.
Набор «знаковых имён» в книге «Крушина» у Л. Д., выросшей в северной глубинке, тем не менее весь «ахматовский»: «Люцифер», «Навуходоносор», «Моисей», «Алигьери», «Герострат», «Содом», «Гоморра», «Голгофа» и т. д... Всё словно бы взятое напрокат из «Поэмы без героя».
А. А.:У затравленной дикой кошкиНа твои похожи глаза.
Л. Д.Когда рискнешь как бы врасплохВзглянуть в глаза мои кошачьи,Зелёные, как вешний мох...
И воспоминания о диком детстве у них словно у двух близняшек-сестёр:
А. А.: «Я получила прозвище „дикая девочка“, потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень».
Л. Д.: Я твоя, глухомань моя дремная,Потайная моя колыбель,Это ты — моя радость огромная,Ты моя золотая свирель.Вся твоя первобытная дикость,Вся таинственность чащи лесной,Как черты дорогого мне лика,Навсегда облюбованы мной.
Мечта об утерянном рае у знаменитой русской поэтессы и её способной ученицы одна и та же... Я не говорю о несравнимости или о соразмерности таланта, не придаю значения психологической точности, с которой «не дрогнувшей рукой» вычерчивает свои чувства А. А., по сравнению с грубой эмоциональностью излияний из книги «Крушина». Меня в первую очередь интересует подлинность страстей, исходящих из «сообщающихся» источников. Видимо, все пишущие женщины обладают единым понятным друг для друга языком чувств...
ле и право на любые грехи, на полную свободу от запретов, изложенных на скрижалях Моисея, в сурах Корана, в Нагорной проповеди.
Если в земной истории когда-нибудь наступит матриархат, то именно ей первое же поколение новых женщин должно поставить памятник...
Вся стихия обожаемой ею свободы клубилась в душных залах «Бродячей собаки», в «башне» Вячеслава Иванова, в Фонтанном Доме, в садах Царского Села, на островах, где у ресторанных окон сидели блоковские незнакомки и где сам поэт, кружившийся в метельных вихрях Северной Пальмиры, испытывал то приливы греховного восторга, то падал в бездну покаяния.
Грешить бесстыдно, беспробудно,Счёт потерять ночам и днямИ с головой, от хмеля трудной,Пройти сторонкой в Божий Храм.
Блок ещё помнил дорогу к храму и что он — Раб Божий, а Марина Цветаева в ту же самую эпоху возводила его, грешного человека, своими экзальтированными причитаниями на пьедестал, которого был достоин разве что один Спаситель:
И под снегом вечерним стоя,Упаду на колени в снегИ во имя твоё святоеПоцелую вечерний снегТам, где поступью величавойТы прошёл в гробовой тиши...Свете Тихий! Святые СлавыВседержитель моей души!
Эти стихи с цитатами из самой сокровенной молитвы если и не богохульство, то, конечно же, экзальтированное кощунство Серебряного века, свидетельство его богооставленности.
Иногда мне кажется, что на переломе двух веков в жизни просвещённых сословий Российской империи пышным цветом расцвели все человеческие пороки, накопленные в толщах истории. Революции, как волны, накатывались на страну одна за другой: антихристианская, антисемейная, антигосударственная, сексуальная, экономическая... И, конечно же, феминистская, подготовленная поколением Аполлинарии Сусловой, Авдотьи Панаевой, Огарёвой-Тучковой, Ольгой Сократовной Чернышевской и прочими их клонами, вытеснившими из жизни женщин склада Натальи Гончаровой, Татьяны Лариной, Китти Левиной, Софьи Толстой, богобоязненных героинь из романов Гончарова, из пьес Александра Николаевича Островского.
Отнюдь не пресловутый «заговор большевиков» разрушал социальные и нравственные основы жизни, а труды и лекции высоколобых интеллектуалов того же Серебряного века — С. Булгакова, А. Богданова, А. Луначарского, Н. Бердяева.
Стены канонического православия начали обваливаться не только от богохульства Емельяна Ярославского и Демьяна Бедного, а во многом и от деятельности модных реформаторов христианства — Л. Толстого, В. Розанова, Д. Мережковского. Врубель с мирискусниками и Скрябин со Стравинским расшатывали традиционные основы русской живописной и музыкальной культуры.
Основы семейной нравственности и естественного, узаконенного свыше отношения полов подвергались поруганию усилиями не только А. Коллонтай, И. Арманд, Л. Рейснер и прочих «пламенных фурий» революции (это, кстати, случилось позже), но и творческими изысками знаменитых поэтов и писателей обоего пола, чьи имена навечно вписаны в историю Серебряного века, который отнюдь не был продолжением или развитием века Золотого, а, наоборот, был во всех своих ипостасях смертельным его врагом — «ущербным веком», как назвал его Георгий Свиридов. И сколько бы ни клялись все выдающиеся персонажи Серебряного века в любви к Александру Сергеевичу Пушкину — символу века Золотого, — нельзя забывать о том, что великий поэт в конце жизни попал в сети, расставленные выродками из сатанинского содомитского клана, и догадывался, что имеет дело с бесами в людском обличье, когда писал старому гею Геккерену: «Вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну... подобно бесстыдной старухе, вы подстерегали мою жену»... «бесчестный вы человек»...
