Ральф Эллисон - Невидимка. Фрагменты романа

Я смотрел вниз, на залитые слепящим солнцем лица и пытался отыскать какие-нибудь слова. Меня охватили гнев и чувство полной бессмысленности происходящего. Сколько их здесь? Сколько тысяч? Что они рассчитывают услышать? Зачем вообще пришли сюда? Чем они отличаются от того краснощекого мальчишки, который, сгорая от любопытства, наблюдал, как Клифтон падает на землю? Что им надо? Разве они могут что-либо изменить? И где все они были, когда он еще был жив, когда еще можно было помешать?..

— Что вы хотите от меня услышать? — вдруг выкрикнул я, и голос мой как-то странно хрустнул, вонзившись в тяжелый, неподвижный воздух. — И зачем? Что толку говорить теперь? Давайте представим, что это не похороны, а праздник! Народные гулянья! И в конце, когда мы будем расходиться, оркестр заиграет «Веселья кончилась пора, прощай, мой милый, до утра». А может, вы рассчитываете на чудо? Может, надеетесь, что он восстанет из мертвых? Идите домой! Он умер, он мертв, мертв окончательно и бесповоротно. Его жизнь оборвалась в самом начале, и ее уже не вернуть. Чудес не будет, не будет и проповедей. Идите домой и постарайтесь его забыть. Он здесь, в этом ящике, новопреставившийся. Идите домой и не думайте о нем. Он умер, и ему ничем не помочь. Думайте лучше о себе. — Я помолчал. Они стояли внизу и перешептывались, глядя наверх.

— Ладно, раз вам так хочется, стойте и слушайте на этой жаре. А я буду говорить на этой жаре. А потом вы пойдете домой и постараетесь все это забыть. Забыть! Его звали Клифтон, и его застрелили. Его звали Клифтон, он был высокий, и некоторые считали его красивым. И хотя сам он в это не верил, я думаю, так оно и было. Его звали Клифтон, и лицо у него было черное, а волосы жесткие и вились тугими кольцами — хотите, называйте это овечьим руном. Он мертв, и это мало кого волнует, разве что нескольких девушек. Вы поняли? Представили его себе? Припомните, например, своего брата или племянника. Губы у него были толстые, уголки слегка приподняты. Он часто улыбался. У него были зоркие глаза, сильные, ловкие руки. И у него было сердце. Он умел думать и умел глубоко чувствовать. Его звали Клифтон, Тод Клифтон, и он, как любой из нас, был рожден женщиной, чтобы прожить сколько-то, упасть и умереть. Его звали Клифтон, он жил среди нас и сумел вселить кое-какую надежду в молодых людей, и все мы, все, кто его знал, любили его. Но он мертв.

Так чего же вы ждете? Вы всё слышали, больше мне нечего сказать, разве только повторить еще раз.

Они стояли молча. Они слушали.

— Ну хорошо, я скажу. Его звали Клифтон, он был черный, и его застрелили, я был рядом и видел, как он упал. Вот как это было. Он стоял, а потом упал. Упал на колени. Он стоял на коленях, и из него текла кровь. Кровь текла, и он умер. Он упал как подкошенный, как упал бы любой, и его кровь потекла, как потекла бы любая кровь, и она была красной, как любая кровь, и мокрой, как любая кровь, и в ней отражались небо, и дома, и птицы, и деревья, и твое лицо, если бы ты наклонился над этим тусклым зеркалом; и она высохла на солнце, как высыхает любая кровь. Вот и все. Они пролили его кровь, и она потекла на асфальт. Они убили его, и он умер, и кровь его вытекла блестящей лужицей на тротуар, а потом потускнела и высохла. Вот и все. Вот и вся история. Старая история. Кровавая история. Неизменно волнует публику. Вы еще не устали от таких историй? Вам не тошно от крови? Зачем вы стоите и слушаете? Почему не идете домой? Сегодня жарко. Пахнет формальдегидом. А в барах холодное пиво, в парикмахерских и салонах красоты смеются, и шутят, и сплетничают, а вечером наступит прохлада, в «Савое» будут хрипло-сладко стонать саксофоны, в церквях зазвучат проповеди, в кинотеатрах будут крутить комедии. Идите, послушайте «Амоса и Энди»[14] и забудьте об этой истории. Слишком короткой и слишком простой. Эта история стара как мир. Его звали Клифтон, Тод Клифтон, он был безоружен, гибель его была бессмысленной, а жизнь — напрасной. Он был членом Братства, он боролся за наше дело, он хотел быть настоящим человеком, а умер, как собака.

Меня охватило отчаяние. Все шло не так, как надо, все было неправильно, политически неграмотно, и брат Джек наверняка это бы не одобрил. Но я уже не мог ничего поделать. Пусть все идет, как идет.

— Слушайте, эй, вы все там, внимающие горе! — снова закричал я. — Я расскажу вам, как все было на самом деле! Его звали Тод Клифтон, и он жил во власти иллюзий. Думал, что он — человек, а он был всего лишь Тод Клифтон. Его убили случайно, и он истек кровью, а потом кровь высохла, и следы ее стерли с асфальта тысячи ног тысяч прохожих. Он допустил ошибку, свойственную многим: он думал, что, раз он человек, никто не имеет права толкать его и пинать. Но дело было в раскаленном от жары Гарлеме, а он забыл свое место, забыл, где он и кто он такой, утратил чувство реальности. Он был всего лишь Тод Клифтон, а вокруг него собрались зеваки, а рядом был коп. Копы — они всегда где-то рядом. А тот коп… Что сказать о нем? Коп, как коп. Лояльный гражданин. Руки у него так и чесались нажать на курок, который у настоящих профи зовется «триггер» — и отлично рифмуется с хорошо известным словечком. Клифтон упал, был убит ниггер — вот вам и рифма, вот и стишок! В полицейском управлении сидят настоящие поэты.

Тод Клифтон ушел в вечность. Через несколько часов Тод Клифтон будет только мертвым телом в холодной могиле. Не будьте глупцами, эти кости не восстанут, воскресения не ждите. А потом придет наш черед, и вы, и я — все мы будем лежать в деревянном ящике. Не знаю, была ли душа у Тода Клифтона. Я знаю одно: мое сердце рвется от боли. Это мое горе. Моя потеря. Не знаю, есть ли у вас душа. Но знаю, что вы люди из плоти и крови, и эту кровь можно пролить, и эта плоть может сгнить в земле. Я не знаю, все ли копы — поэты, но знаю, что у них есть оружие. Пистолеты с триггерами. И знаю, что они называют нас ниггерами. Заклинаю вас памятью брата Клифтона: ниггеры, опасайтесь триггеров! Идите домой, не стойте на солнце, берегите себя. Забудьте о нем. Когда он был жив, он был нашей надеждой. Теперь надежда умерла — к чему о ней вспоминать? Что еще сказать напоследок? Только одно. Его звали Тод Клифтон, он верил в Братство, он дал нам надежду, а теперь он мертв. Мертв…

Я больше не мог продолжать. Там, внизу, были люди. Они ждали, приложив козырьком ладони ко лбу, прикрывая головы носовыми платками. Потом вперед вышел священник и что-то прочел из Библии, а я стоял и смотрел на толпу, и чувствовал, что это провал. У меня ничего не получилось, мне не удалось придать всему этому политическое звучание. А люди стояли, стояли под палящими лучами солнца, обливаясь потом, и слушали, как я повторял то, что и так было всем известно. Священник закончил, кто-то подал знак дирижеру, оркестр заиграл, торжественно и скорбно, гроб подняли и понесли вниз по винтовой лестнице. Мы медленно шли через огромную неподвижную толпу, загадочную, непостижимую, и я чувствовал в ней какое-то напряжение, то ли скорбь, то ли гнев. Я отчетливо ощущал это, пока мы шли по парку и спускались вниз, туда, где ждал катафалк. Толпа обливалась потом, пульсировала, тысячеглазо глядя на меня. Она безмолвствовала, но я знал, что эти люди многое хотели бы мне сказать. Через несколько минут мы погрузили гроб на катафалк, а сами сели в машины, ждавшие у тротуара. Толпа все стояла и смотрела, как мы уносим Тода Клифтона. И когда я в последний раз обернулся, то увидел перед собой не толпу, а множество отдельных лиц, мужских и женских.

<…>

Когда я увидел, что они там сидят, без пиджаков, слегка подавшись вперед и обхватив колени руками, я ничуть не удивился. Ну и хорошо, подумал я, меньше слез — больше дела. Словно бы ожидал, что они будут здесь — как в тех снах, когда я оказывался в бескрайнем пространстве и видел там своего покойного деда. Я не выказал ни малейшего удивления, вообще никаких эмоций, хотя и знал, что даже во сне удивление — нормальная реакция, и, когда она отсутствует, это серьезный повод для тревоги.

Я стоял посреди зала, не спеша стягивая с себя пиджак, и смотрел на них. Они сидели за маленьким столиком, на котором стояли графин с водой, стакан и пара пепельниц. Горела только одна лампочка, прямо над столом, остальная часть помещения была погружена в полумрак. Они молча смотрели на меня, брат Джек слегка склонив набок голову, на губах у него змеилась улыбка, взгляд пронизывал насквозь. Над их сигаретами спиралью вился дымок, они сидели и ждали, бесстрастно, невозмутимо. «Что ж, все-таки вы пришли», — подумал я, подходя к ним и усаживаясь на свободный стул.

— Ну, как все прошло? — осведомился брат Джек. Он положил сжатые в кулаки руки на стол и искоса на меня поглядывал.

— Вы видели. Собралась огромная толпа. Нам все-таки удалось вывести народ на улицы.

— Нет, мы ничего не видели. Разве была толпа? И как все прошло?

— Нам удалось их раскачать, — ответил я. — Их было много. Больше пока ничего не могу сказать. Они пошли за нами, но насколько осознанно, не знаю… — я вдруг словно со стороны услышал свой одинокий голос, отдающийся гулким эхом в большом помещении с высоким потолком.