Дора Штурман - Размышления о либерализме

Дора Штурман

•

Размышления о либерализме

В дооктябрьской России, в критические эпохи ее истории, всегда находились люди, видевшие, казалось бы, удовлетворительный выход из кризиса. Во всяком случае, будущее показывало, что лучше было бы пойти тем путем, который предлагали они, чем тем, которым пошли в действительности. Пошли потому, что обычно «общество» их советам не следовало, а народ их не слышал.

То ли они не умели (чаще всего даже не пытались) кого-то за собою вести, то ли невозможно было повести россиян дорогой, видимой лишь прозорливому меньшинству. Только теперь, с конца 1980-х годов, в этих немногочисленных людях и в их несбывшихся соображениях начинает Россия видеть свои перечеркнутые возможности. Не вся, разумеется, Россия, но хотя бы некое просвещенное ее меньшинство.

А они действительно говорили и писали, даже печатали умные и верные вещи, но ничего не смогли сделать для того, чтобы их соотечественники их поняли (или им подчинились)…

Есть мнение, что в России прогресс обычно навязывала народу верховная власть, в то время как в Европе его продуцировало само общество. В этой связи поминают и Петра I, и Ленина, и даже Сталина. Позволим себе оспорить это мнение: в России, как и везде, бывало по-разному. Но случалось и так, что радикальнейшие преобразователи России не ускоряли, а замедляли поступательное развитие страны. В частности, тем, что насильственно тащили ее в направлении, произвольно почитаемом ими прогрессом. Тащили связанной по рукам и ногам, не делая самых необходимых шагов для ее действительного освобождения.

Истинный ее преобразователь, Александр II, был объектом охоты на него жертвенных террористов почти двадцать лет. И они своего добились.

Интересно, кто так прочно связал с именем Петра I эпитет «Великий»? Историки? Литераторы? Фольклор? Петр переступил не через двух жалких женщин (как Раскольников) — он уложил сотни тысяч своих соотечественников, включая родного сына, ради промышленного и культурного развития России по (как ему казалось) европейскому образцу. Он старался внести в русскую жизнь черты западного быта, образования, ремесел и техники. При нем, разумеется, не было У. Ростоу, который доказал бы ему, что традиционное хозяйство России не может дать стране накоплений для столь радикального и, главное, быстрого, скачкообразного развития в произвольно навязанном направлении. Силой и в кратчайшие сроки Петр формировал слои населения, которые в Западной Европе складывались веками. Не надо преуменьшать кровавой цены его скороспелых нововведений. Заводы и рудники обслуживали не наемные, а крепостные рабочие, жившие на уровне каторжан. За новыми городами стояли гулаговских масштабов переселения (и та же каторга). В экспресс-порядке он лепил «образованщину» по чужим образцам и навязывал ей чуждых и высокомерных учителей.

Органичность и естественный ритм преобразований суть условия полноценного становления всего живого: от клетки до общества. Софья с Голицыным и его кругом, возможно, задали бы России более плавную траекторию. Но история — это случившееся, а не то, что могло (или не могло?) произойти. Не будем уподобляться Петру и выбирать для России более благополучную дорогу, да еще задним числом. Произошло то, что произошло. Итак, выбрав для России образец, ей инородный и иновозрастный, Петр нещадно гонит ее как будто бы по избранному им пути. На самом же деле он путь, пройденный к тому времени его образцом, то есть Западной Европой, полностью игнорирует. Страну, еще не имеющую ни просвещенной аристократии, ни «третьего сословия», ни образованного слоя, а только ростки и зачатки оных, самодержец намеревается превратить в современную ему Европу «большим скачком».

Раскрепощать, высвобождать, поддерживать то, что для этого созрело, помогать ему укрепляться и развиваться, имея перед глазами желательный для него образец, — для Петра I это путь, исключенный уже одним только его темпераментом. Поэтому нет смысла патриотам России обижаться, когда Петра сближают то с Лениным, то со Сталиным. В нем действительно была большевистская жажда ударными темпами «перелепить» русский мир по своему разумению, не считая жертв. Поэтому он не раскрепощает крестьян, а, напротив, усиливает крепостное право, подавляет суверенность высших сословий, создает, даря купцам крепостных, каторгу для промышленного подъема и военных побед. Разумеется, иначе как варварскими способами навязывать русскому обществу западные черты было немыслимо, ибо усвоение этих черт заставляло страну нечеловечески напрягаться и истощаться. Движение, декретированное Петром, начало замедляться, как только сошел в могилу его беспощадный генератор: темп этого движения начала гасить огромная инерция подвергнутого насильственной реконструкции, но внутренне не трансформированного общества. А между тем в петровское время уже многое из старого, допетровского, можно было бы и отменить, многое из желаемого — ввести. Многому надо было только не мешать отмереть.

В той скачке, которую навязал России Петр, погибли многие родоначальники отечественного просвещенного слоя, как духовного, так и светского. Погибли, ибо они не являлись опорой петровской поспешности в прозападных преобразованиях. Не хотели и не сумели бы ею стать. Их заменили «птенцы гнезда Петрова», высиженные из яиц фантастически разнообразных «пород». Повторю, что тогда появилась в России и первая историческая генерация «образованщины», ее прообраз.

За двести с лишним лет произошли с этим слоем разные и многие трансформации. В них родилась политически ориентированная интеллигенция. Но и воскрес просвещенный образованный слой. О нем мы (перешагнув в середину XIX века) и попытаемся поразмышлять.

Среди многих течений политической русской мысли второй половины XIX столетия большинству вчерашних советских читателей знакомы только народнический социализм и начавший распространяться в России с 1880-х годов марксизм.

Народнический социализм видел зародышевые формы справедливого общественного устройства в крестьянской общине, сохранившейся под скорлупой крепостного права, не давшего ей распасться. Крестьянский «мир», сообща владеющий землей и перераспределяющий эту землю через промежутки времени, традиционные для данной местности, подушно или по рабочим рукам, — таков идеал социалистов-народников.

Мы не станем здесь разоблачать их иллюзии: это сделано до нас. Сейчас уже трудно сомневаться в том, что, при всем своем бескорыстии, сострадательности, нетерпении и нетерпимости, при всех своих жестоких и жертвенных приемах борьбы, радикальный народнический социализм шел в историю вперед затылком и ничего не мог принести России, кроме дорого стоивших ей миражей и кровавой смуты.

С конца 1880-х годов народников начинают оттеснять на второй план марксисты.

Что же они предложили России?

Вместо фетишизации сельской общины — фетишизацию рабочей артели, причем артели всемирной, с возведением ее в ранг всеземного законодателя, вероучителя и распорядителя. Если крестьянская община в российской действительности реально существовала, хотя и не соответствовала представлениям народников о ней и о ее будущем, то «диктатуры пролетариата» наяву в истории человечества никто не видел и, разумеется, не увидит. Осуществимая не более, чем вечный двигатель, она была изобретена революционерами-книжниками, которые по ряду мало убедительных соображений вообразили ее себе и представили другим как историческую неизбежность. Это сразу же породило ответную критику, марксистами ни разу убедительно не опровергнутую. Критика социализмов всех толков прошла за это время путь от доводов здравого смысла до теорем высшей математики. В социализме-коммунизме не добавилось и не усовершенствовалось ни одно доказательство как его реальности, так и желательности. Просто условились считать социализмом-коммунизмом то, что из этого учения получилось на деле, и на том «теоретики», в отличие от практиков, успокоились.

Оба учения имеют сугубо реактивный характер, о чем тоже говорили их критики и двести, и сто, и шестьдесят лет тому назад. Народнический социализм — реакция сострадательного сознания на страшный гнет крепостного права; марксизм — реакция того же гуманистического сознания на беспросветное существование пролетариев ранних стадий капитализма.

Особенность обоих этих социальных учений — это их способность привлечь в определенных условиях миллионы людей к своему утопическому идеалу. Одной из причин этого является их вышеупомянутая реактивность, то есть их эмоциональная созвучность реакции массы людей на определенные исторические обстоятельства. Так, идеал социалистов-народников совпадал, с одной стороны, с мироощущением крестьянства, с другой — с чувством вины перед крестьянством в образованных людях, с ненавистью первых — к угнетателям, вторых — к угнетению.