Лев Роднов - Настоятель литературного храма

Лев Роднов

Настоятель литературного храма

Заметки с оглядкой, посвящённые памяти Р. Х. Солнцева

Наблюдая самих себя в зрелости, мы неизбежно находим в глубине своего внутреннего мира чей-то «определяющий след». Один, два, десяток совершенно особенных «следов», от которых что-то вдруг разрушилось в мыслях и чувствах, а что-то, наоборот, начинало бурно расти. Это — счастливые встречи. Сегодня я понимаю: редко кто ценит настоящее, будучи его прямым участником. Мол, что же такого ценного есть в репликах, в бытовых разговорах, в уроках социального и творческого поведения? Так, вроде бы, шум один. Так, да не так. Проходит какое-то время, и мы начинаем бережно «ценить прошлое». Зачастую, даже в ущерб настоящему. Становимся едва ли не патриотами былого. Потому что именно прошлое позволяет себя удобно и неограниченно романтизировать, к тому же оно совершенно безопасно для вольного «интерпретатора» сбывшейся уже жизни. М-да… Интонационная бдительность нужна в настоящем для всякого рассказчика. Над воспоминаниями почти всегда витает демон лукавства и патетики. Упаси! Однако мне бы хотелось рассказать историю памятных встреч не широко, а лишь о том неоднократном «посаде» идей и устремлений внутри моего ума и сердца, что непосредственно принадлежат ведущей силе этих строк — Роману Харисовичу Солнцеву. Или Ренату, как я привык его называть в домашнем мире, без псевдонимов.

И ещё один важный банальный базис этого текста: со смертью физической не исчезает метафизика порождённого лидером творчества. Жизнь дела переживает своего первооткрывателя, если в деле этом последовательно живут другие. Именно так случилось, как мне кажется, с журналом «День и Ночь» — самым трудным и самым многолюдным детищем писателя. Он, вопреки обстоятельствам и потребительским модам, выдумал и технологически построил мир высоких человеческих принципов — плоть тиража и круга друзей, в котором действительно можно жить. Но это — последняя вершина, до которой много было шагов и лет.

Пожалуй, не стоит изобретать нечто оригинальное в своих оглядках и воспоминаниях. Они должны быть удобны. Буду придерживаться простого стиля: хронологии и осмысляющих комментариев к тем или иным упомянутым событиям и эпизодам.

Воочию мы познакомились с Романом Солнцевым ещё в 1969-м году, в Казани, куда они с женой приехали ненадолго погостить. Жена, Галина Николаевна Романова, и есть та «ниточка», через которую я случайно, собственно, познакомился с Солнцевым поближе. Конечно, я и до этого момента слышал о том, что старшая моя кузина по отцу «вышла за писателя». Это целая история — их совместное путешествие по жизни — трогательная и удивительная паутинка тактичнейшей взаимности слов и поступков. Ренат учился с моей двоюродной сестрой в кгу на физико-математическом факультете. Он уже писал лирические стихи и их публиковали. В Казани он опубликовал свой первый сборничек стихов под собственной фамилией и собственным именем — Ренат Суфеев. Смеясь, рассказывал: «Представляешь, мне, зелёному студенту, выдали солидный гонорар «трёшками»! Я напихал их за пазуху рубахи и пошёл к себе в общежитие. Представляешь? Денег же всегда нет ни у кого, а выпить-кушать хочется. Захожу в комнату, рубаху настежь, трёшки — на стол!» Потом была первая проза. Потом, потом. Как лесенки в небо и юный бег по ним — вверх! вверх! через две-три ступеньки! Силищи — море! В коммунальном деревянном старом доме на Федосеевской, куда приходил к своей будущей жене Ренат, его, всегда открытого и немедленно-отзывчивого, любили. Хозяин этого дома, Николай Романов, работал на «Татполиграфе», часто приносил вечерами кое-что из только что напечатанной продукции — все немедленно бросались листать и… нюхать свежеиспечённую книгу. Ах, как волшебно пахла свежая типографская краска! Кружилась голова. Семья была большой и очень дружной. Так случилось, что из-за болезни Галина, невеста, пропустила годовой курс обучения, дипломный, кажется. Ренат из солидарности тоже ушёл в академический отпуск — вместе так вместе! Потом они оба весьма успешно получили свои дипломы и уехали по распределению в Красноярск. В Академгородке их обоих ждала карьера учёных людей. Но по преподавательской стезе пошла только Галина. К тому времени Роман Солнцев уже много печатался и дружил с ведущими культурными людьми страны. Начал активно писать прозу и драматургию. Физико-математическим лектором в Академгородке он пробыл не долго. У государства — одно распределение, у судьбы — другое. Судьба — дорога с развилками. Впрочем, и выбирать-то не пришлось. Путь писателя уже вполне состоялся, и «бумажная» его судьба стремительно набирала свою скорость и высоту.

Во время своих зимних студенческих каникул, в 1970-м году, я, девятнадцатилетний оболтус, оказался в Красноярске. Хотелось богатырствовать в алкоголе и сотрясать воздух. В общем-то, не возбранялось. Но в двухкомнатной квартирке Романа и Галины, с проходными помещениями и тихой атмосферой, «богатырский» настрой как-то сам по себе увядал. Здесь работал самый бессловесный из учителей — возможность сравнивать собственный образ жизни с тем, в котором оказался. Несомненно, образ жизни Солнцева «поглотил» моё юношеское трепыхание, как Солнечная система залётную комету. От внимания и тепла самовлюблённая «комета» изрядно подтаяла и распустила лишь свой «хвост» — слова, слова, слова. Которыми молодой (и тоже пишущий) человек защищался от невыгодности сравнений: Солнцев не пил и не курил, почти всегда был учтив и спокоен, когда он вызывал такси по телефону, то диспетчер узнавала его по голосу, он был лишён якающего тщеславия и никогда не размахивал, как мечом, остриём своего самолюбия. Соучастливо слушал и слышал людей. Слушал, как работал! Буквально — вмещал в себя всё, с чем соприкасался. Он только что получил свой первый, действительно большой гонорар, за публикацию солидного романа, в нескольких номерах «Нового мира» — это было знаковое, статусное признание в главном литературном журнале Советского Союза. Непьющий Солнцев щедро и очень как-то светло, карнавально «пропивал» с друзьями и коллегами свалившееся денежное изобилие. Почти машину, если перевести в вещественный эквивалент. В эту-то бурлящую струю я и угодил тогда. Вот кое-какие эпизоды (которые я рассказываю исключительно как штрихи к портрету Романа). Однажды утром со страшного похмелья в двухкомнатную квартиру пришёл друг Солнцева, поэт: «Дай что-нибудь!» Дома из спиртного была только бутылка «Наполеона», коньяка стоимостью в месячную зарплату, который Солнцев привёз из Москвы для какого-нибудь особенного торжества. Не дрогнув, хозяин сбил сургучную печать с диковинной бутылки, вытянул тугую пробку и налил в стакан. Утренний гость с дрожащими руками замешкался и зачем-то спросил: «Сколько стоит такая?» Хозяин ответил. Пить гость не стал. Повернулся, ушёл, обиженный. И смешно, и ярко: хорошо видно каждого изнутри.

Другой эпизод. Несколько лет жил отдельно от жены — поступил на Высшие литературные курсы в Москве. Каждый день присылал телеграммы с очень обыденным, совершенно «домашним» содержанием. Например: «Зубы чищу зпт носки стираю тчк». Шутил, нарочито «приземлялся» — сокращал, как мог, расстояние между двумя любящими сердцами.

Дом наполняла библиотека. Очень многие книги имели дарственные надписи. Мне запомнилось прижизненное издание Игоря Северянина, лёгонькая книжица 1918-го года рождения, на обложке которой был изображён гордый автор. И подпись: «Король поэтовъ. Избранные поэзы для сценального чтения». — Эту книгу мне подарил Константин Симонов из своей личной коллекции, — пояснил у стеллажа Роман Солнцев и пристально посмотрел. Понял, или не понял гость? Это же физическая нить! Над бездной мига! А из мига в миг, как плясун на канате, по нити той идут поэты… Или это один и тот же поэт? Только имена у него и лица, и слова разные… А нить — одна! Понял, или не понял? Нет, не понял пока… — А эту Андрей Вознесенский прислал, — и тоже размашистая надпись на форзаце: «Роману Солнцеву, которого я дико люблю! XX век».

В семидесятых компьютеров ещё не было. В доме стояла видавшая виды старенькая печатающая машинка «Москва». Тук! Тук-тук-тук! Голова думает, пальцы барабанят по клавишам. Треск и стук, как в забое.

— Что ты читаешь?

Я назвал. Даже приврал для солидности. Думал, похвалят за вкус и усердие.

— Не то, не то!

Хрущёвская «оттепель» в идеологии и в литературе заканчивалась. Уже опять сажали за анекдоты и антисоветчину. С непокорными талантами система яростно воевала, травила и давила непокорных грубостью, потому что не могла противопоставить ничего их здравому смыслу и непобедимой гражданственности. Слово, идеи, чистота и пример личной жизни в такой обстановке приобретали колоссальную силу. Но и навлекали на себя немало.