Федор Крюков - Над обрывом. Очерки и статьи последних лет жизни: 1917–1919

НАД ОБРЫВОМ

Очерки и статьи последних лет жизни:

1917–1919

Ф.Д. Крюков

Фото из журнала «Донская Волна».

№ 23, с. 1. 18 ноября 1918

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Соредакторы данного издания уведомляют читателя, что первоначальный бумажный вариант книги, который по инициативе А.Г. Макарова готовился нами в течение первой половины 2009 года под названием Обвал. Очерки смуты 1917 года глазами русского писателя, по не зависящим от нас обстоятельствам сдан в печать в неудовлетворительном виде. Издательство АИРО — ХХI выпускает его без полного комплекса нашей правки. Нам было отказано в том, чтобы сборник прошел хотя бы одну корректуру. Мы не связаны с издательством ни договором, ни гонораром, однако считаем своим долгом принести читателям бумажного издания наши извинения. Настоящее электронное издание призвано устранить недостатки бумажного. В нашей электронной версии состав сборника существенно переработан: оставлены преимущественно лишь крюковские тексты, опущен раздел, в котором писатели-современники рассказывают о собрате по цеху, вместо старого добавлено новое предисловие, внесены необходимые с филологической точки зрения исправления.

М.Ю. Михеев, А.Ю. Чернов

14 августа 2009

К позиции не над схваткой, а изнутри

…Есть какая-то из веков предопределённая фатальная связь между мной, секретарём Круга, и дышлом, толкавшим меня в спину, между ретивыми на спусках гнедухами и загадочным русским народом, переходившим в стремительный карьер под горку… Есть таинственное сцепление между этой немой степью и звёздами усеянной бездной вверху, между родным моим краем, чернобровой маленькой Васютой на козлах, национальным гнездом, в котором она и я вывелись, между неуклюжей, нелепой, но милой сердцу Россией и — всем необъятным миром, в вечном движении идущим вперед, в великое, безвестное будущее, закрытое от меня таинственной завесой.

Публицистическое наследие Федора Дмитриевича Крюкова (1870–1920), впервые представленное современному читателю, делится на две равные по объему части, первая из них, очерки, охватывает вдвое более длинный период времени — 1917–1918 гг., зато последняя, статьи 1919 года, впятеро превосходит первую по числу текстов. Надо признать, что излюбленным жанром у Крюкова был очерк, с его близостью подлинно художественному творчеству, к которому Крюков всю жизнь тяготел, но — в то же время, от него и отталкивался, стремясь к почти дневниковой достоверности всякого описываемого события… Он никогда не мог писать так, как пишут всамделишные беллетристы, которых фантазия уводит в особый мир… Почти во всех Крюковских очерках повествование ведется от первого лица, от «я», и само «я» тут далеко не подставное. За ним стоит, даже если и нет реальных обращений кого-то из персонажей прямо к автору, сам Крюков — Ф.Д. — именно так, инициалами, автор обозначает себя в тексте. Вещь, все-таки достаточно редкая как в тогдашней, так и в сегодняшней литературе. Вот и газетные статьи Крюков предпочитал писать в манере близкой к очерку, то и дело отвлекаясь на лирические отступления и вводя множество (как правило реально достоверных) примеров, деталей, подробностей, прямо из жизни. Сделаться журналистом, т. е. редактором Новочеркасских «Донских Ведомостей», его принудила судьба, и он пробыл на этом посту в общей сложности полгода — став редактором весной 1919, а перестав им быть в самом конце года, уйдя в отступ, перед тем как город заняли красные.

Собственно газетных его статей в этой книге более тридцати: как правило, они невелики по объему (если не перерастают в очерк), иногда темы и сюжеты статей достаточно предсказуемы, если даже не сказать — шаблонны. Они посвящены какой-нибудь конкретной задаче «момента», или конкретной боли, которую вынуждено так или иначе решать, преодолевать Донское правительство. Кому-то из читателей публицистика такого рода может наверно показаться скучной.

Среди сюжетов мы встретим несколько хвалебных слов — людям, заслужившим почет и уважение делами на благо Родины, земли Войска Донского; есть несколько некрологов, неизбежно вытекающих из того же жанра — А.М. Каледину, М.П. Богаевскому, Э.Ф. Семилетову, Роману Кумову. Много в газете и так называемых «писем с мест», приводимых у автора почти без купюр — такие вкрапления встречаются почти в каждой корреспонденции Крюкова. Есть просто отклики на те или иные календарные события — начало учебного года, Пасха. Много корреспонденций и в жанре «хроника текущих событий» — тогда-то и тогда-то в столичном городе Войска Донского Новочеркасске произошло то-то и то-то…

В предшествующих работе в газете очерках (их в настоящем издании шесть) Крюков упорно, даже немного нарочито перед читателем — впрочем, так же, как он делал это и раньше, выставляет себя «обывателем». Как он напишет о себе в очерке «Новым строем»: «вчерашний обыватель, ныне безмолвствующий гражданин российский». Вполне искреннее признание, сделанное не для рисовки, но как мы увидим чуть позже, просто укор самому себе.

Весной 1917-го для него, тогдашнего сотрудника прогрессивного петербургского журнала «Русское Богатство»[1], всё происходящее в Петрограде представляется как «веселая» и даже «забавная» революция. Он ходит по улицам столицы и смотрит на события отстраненно, хотя нет-нет с прорывающимся наружу явным сочувствием: «…весело по-молодому, по-праздничному, по-ярмарочному. Забавная была революция: не стреляют, не секут, не бьют, не давят лошадьми» (очерк «Обвал», часть III). Нам понятно, что автор и сам на стороне революционеров. Да и как может быть иначе, ведь он — редактор богатого демократическими традициями журнала, который был закрыт за оппозиционные по отношению к правительству настроения в 1914 году и смог возобновить выход только под другим названием («Русские записки»).

О том, что «мечталось» в ту пору, и мечталось практически всему поколению российских интеллигентов, Крюков пишет в духе революционных демократов XIX века: «дожить бы и хоть одним глазом взглянуть на новую, освобожденную родину» (там же, часть V). У него самого радостно замирает сердце, когда он узнает, например, что солдаты, среди которых его земляки-казаки, после отречения царя отказались стрелять в народ и целыми полками переходят на сторону революции (там же). Однако вот уже для следующей, последней части того же очерка он почему-то берет эпиграфом стихотворение Пушкина «Обвал», название которого сделает и названием всего очерка, где выразит сомнения, будет жаловаться и сетовать на — бессмыслицу очередного «русского бунта». Сам очерк становится переломным во взглядах писателя: далее все яснее будет проступать у этого действия и неизбежная беспощадность:

…И блещут средь волнистой мглыВершины гор.

Оттоль сорвался раз обвал,И с тяжким грохотом упал,И всю теснину между скалЗагородил…

В статьях Крюкова наблюдается короткий разрыв — с марта по конец мая (во всяком случае до сих пор его публикаций в периодике за это время не обнаружено), а в конце мая начинает печататься, в нескольких номерах газеты «Русские ведомости», очерк «Новым строем», который повествует уже не о столичных впечатлениях, а о его впечатлениях из родных мест: с казачьего съезда в Новочеркасске, из глухих углов верхнедонской глубинки — станиц Глазуновской, Слащевской, Усть-Медведицкой, слобод Михайловки, Кумылги, хутора Фролова или Слепихина, да и — просто из вагона. Тут аккумулированы впечатления от его многочисленных поездок по России — Царицын, Курск, Льгов или какой-нибудь безвестный Радаков (Черкасское тож)… Крюков где-то обмолвится, что исколесил в это время, за несколько месяцев, чуть ли не всю Россию.

Но и теперь автор по-прежнему прикрывается маской обывателя, стоящего в стороне, сосредоточенного на своем мелком, бытовом интересе, хотя уже явно разочарованного в том, что произошло весной 1917-го в Петрограде и что представлялось ему — как и многим тогда, наверно подавляющему большинству его читателей — вначале таким радужным, веселым. Теперь в тексте Крюкова проступает сердечная боль за бестолочь и дурь своих же земляков, казаков-землеробов, не умеющих отличить явной демагогии какого-нибудь местечкового наполеона или нахватавшегося революционных фраз «братишки» («большевика в образе дезертира или симулянта») — от действительно важных, но почему-то всегда так неубедительно звучащих слов о ценности национальных традиций, веками складывавшихся бытовых устоях.