Олег Юрьев - Смерть в Баденвейлере

Олег Юрьев

Смерть в Баденвейлере

Несколько лет назад я заезжал в городок Баденвейлер неподалеку от Фрайбурга, на самой немецко-швейцарской границе – увы, по обычному поводу всех моих путешествий: чтение в курхаузе, а на следующий день вялая дискуссия о судьбах России: пара русских писателей и пара немецких «знатоков России». Последнее, между прочим, интереснейшая профессия – хотел бы я когда-нибудь так же хорошо знать Россию, как они ее знают, бородатые грузные дяди в мятых костюмах, преимущественно гимназические учителя на пенсии, и отглаженные дамы, преимущественно чьи-нибудь жены. Роковую гостиницу как раз штукатурили, и мраморная доска, извещавшая: «В этом доме жил Чехов», временно отсутствовала, но мне продемонстрировали фото из путеводителя. Боюсь, что я показался любезным хозяевам полным чудовищем, поскольку не смог удержаться от короткого хмыка и был вынужден объясняться в том смысле, что в этой гостинице Чехов все же скорее не жил, а все же скорее умирал. Баденвейлерский энтузиаст ощутимо замкнулся – наглядная иллюстрация разницы между немецким и русским чувством абсурда.

Все мы откуда-то знаем, что последними словами Чехова были «ich sterbe», «я умираю». Поколения русских профессиональных и любительских чеховедов ломали себе голову, с чего это великий русский писатель вдруг заговорил на смертном одре по-немецки? В бытовом сознании закрепилось, как известно, самое наглое и самое абсурдное объяснение: а вовсе и не по-немецки! Якобы на самом деле он сказал «ишь, стерва», обращаясь к жене, актрисе Художественного театра Ольге Книппер. Очень, очень сомнительно! Если последние слова умирающего человека действительно требуют логических объяснений, то, вероятнее всего, немецкому коллеге пытался доктор Чехов объяснить свое состояние и – будучи вежливым человеком – на его, коллеги, родном языке. Он ехал на Запад с последней надеждой и сам знал, что ее нет.

Но не думаю, что баденвейлерский медикус действительно не понимал, что происходит с его знаменитым пациентом. В конце концов, почти со всеми гостями Баденвейлера происходило одно и то же – они умирали. Баденвейлер был курортом для чахоточных в последней стадии, и врачебная помощь сводилась, в сущности, к прописыванию незамысловатых процедур, оптимистическим уверениям и регистрации экзитуса. Изобретение антибиотиков надолго подорвало процветание Баденвейлера, но в середине XX века он несколько оправился – в результате послевоенных «экономических чудес» западно-германские больничные кассы стали отправлять туда санаторных больных, а попросту говоря, отдыхающих пенсионеров. В 90-х годах Германия дообъединялась до некоторой поиздержанности, и кассы перешли на режим экономии. Для Баденвейлера это стало угрозой новой катастрофы. И тогда местные проницательные умы увидели в смерти Чехова экономический фактор и природное богатство. У тех – уголь, у этих – нефть и газ, а у нас умер Антон Чехов. Ну, не только Чехов, конечно, – в Баденвейлере умерло значительное количество пусть не столь знаменитых, но не таких уж и несущественных литераторов. Можно, например, вспомнить об американце Стивене Крейне, скончавшемся за четыре года до Чехова, в июне 1900 года, и все они вносят посильный вклад в процветание симпатичного городка. Но смерть Чехова, конечно, главный баденвейлерский природный ресурс. Поэтому к ней относятся серьезно, очень серьезно: в буклете к Международному Году памяти Чехова в Баденвейлере 28 убористых страниц мероприятий: от торжественного открытия Чеховской площади и закладки «символического» вишневого сада. Символического не в том смысле, что его нет или что он не вишневый, а в том, что он что-то такое «символизирует» – не иначе как дружбу народов и культурный обмен, вплоть до представления «чеховской коллекции» винодельческого товарищества Брицинген (красное вино с послевкусием и изысканным ароматом диких ягод, насыщенное и приятно тонко окрашенное танинами…). Разумеется, не отсутствует и родной город Чехова Таганрог, делегация его многочисленна, а вклад в программу мероприятий обширен – концерты, спектакли, книжные презентации. Надо сказать, украшению Баденвейлера весьма способствует известная российская национальная болезнь – то есть не то, что вы подумали, а страсть устанавливать повсюду памятники и мемориальные доски. В Москве, как я слышал, городское правительство даже ввело административное наказание «за самовольную установку памятников и вывеску мемориальным досок» – не знаю, в какой еще стране могло прийти в голову, то есть понадобиться, такое предписание. Но в нашем случае все совершенно официально и всегда было официально. Первый здешний памятник Чехову, он же первый установленный какому-либо русскому писателю за пределами России, тоже был подарком русских меценатов. Открылся он в 1908 году при большом стечении публики. Были и официальные лица. Читались прочувствованные речи о русско-немецкой дружбе, о взаимном обогащении, о культурном обмене. Через шесть лет началась Первая мировая война, но ее юбилей нам еще предстоит. Взамен этого, утраченного памятника, остров Сахалин в 1992 году подарил Баденвейлеру чеховский бюст, а к нынешним торжествам будет открыта скульптура Чайки – дар Екатеринбурга и Свердловской области. Из Таганрога приедут саженцы упомянутого «символического» вишневого сада. И снова будут читаться прочувствованные речи и, конечно же, про дружбу народов и культурный обмен…

Вот уже больше ста лет прошло с тех пор, как в вагоне для устриц в Москву привезли тело Чехова. Российскую публику в бесконечной ее печали о смерти всеми обожаемого сорокачетырехлетнего писателя этот устричный вагон не то что возмутил, а, если верить дневникам и письмам тех дней… как бы смутил, почти что обидел: Чехов… в вагоне для устриц… понятно – прогрессивно, гигиенично… но как-то… неудобно, неловко, что ли. Да и похороны, собравшие толпы людей, какие-то странные оказались, виной чему, считали очевидцы, была тогдашняя поп-звезда беллетристики по имени Максим Горький. Этот появился в таком затейливом одеянии – сапоги бутылками, какая-то немыслимая шляпа, – что все только на него и пялились. После похорон будущий альбатрос революции устно и письменно возмущался мещанами, которые-де интересовались не Чеховым, а только его, Горького, шляпой, в каковой, с его точки зрения, не было ничего уж такого… Бедный Чехов, всю свою жизнь он стремился к нормальности, упорядоченности, пристойности жизни и как мог гнал из нее все, что так замечательно описывал, – все странное, эксцентричное, преувеличенное и экстравагантное. Но оно, это странное, это преувеличенное, эти Пищики, эти Епиходовы, все теснее протискивалось к дому Чехова, особенно в последние годы, а потом – смерть в Баденвейлере, вагон для устриц, похороны с шутовским Горьким…

Конечно, бесконечно печально, когда сорокачетырехлетний писатель в расцвете таланта и в зените честно заработанных этим талантом богатства и славы умирает в каком-то там Баденвейлере. Сколько еще мог бы он написать, сколько пьес, рассказов, может быть, даже безнадежно мечтавшийся роман!? Стоп, сколько же можно!? Академическое собрание Чехова состоит из тридцати томов, в том числе двенадцати томов писем. У такого как я малопишущего сочинителя эти цифры вызывают священный трепет. Думаешь пристыженно: «Чехов был гений и работник, а ты воробьиным образом чирикнешь пару раз с ветки, да и ну плескаться по лужам». «Чехов был смертельно болен, знал это и торопился успеть, поэтому так много и написал», – ты пытаешься защититься, но внутренний голос ядовито парирует: «Толстой жил бесконечно, а написал еще больше, хоть был граф и помещик, а ты кто?» Словом, если вам выпало счастье родиться русским писателем, да и читателем тоже, то жизнь Чехова или Пушкина, или Толстого становится для вас своего рода внутренней мифологией, как всякая мифология ничего не объясняющей, ничему не учащей, ничем не помогающей, но определяющей контуры вашего мира.

Какой смысл в постоянно осмеиваемых снобами юбилеях, этих календарных имитатах исчезающей культурной памяти? Зачем нужны они, на что годны, если вывести за скобки экономическое процветание и международную известность городка Баденвейлер, неподалеку от Фрайбурга, на самой немецко-швейцарской границе, чего я ему, впрочем, от всего сердца желаю? Вспоминание? Вспоминание чего? Написанное Чеховым не нуждается в календарных напоминаниях: его проза есть и всегда будет, пока существуют русская речь и Россия (что означает, я надеюсь, вечно); его пьесы тоже есть и тоже всегда будут, пока существуют режиссеры, своим основным художественным средством полагающие переодевание героев классических пьес в военные шинели или кожаные куртки (что означает, я опасаюсь, еще дольше). Наверное, все-таки можно считать юбилейные беснования до какой-то степени себя оправдавшими, если бы хоть кому-то удалось вспомнить человека по имени Антон Чехов – сорокачетырехлетнего писателя, так мало жившего и так много успевшего, уехавшего в Германию умирать и вернувшегося домой в вагоне для устриц. Не для него – ему, скорее всего, все равно, помним мы его или нет. Это нам самим стоило бы время от времени высвечивать контуры нашего мира. А иначе мы его потеряем, если уже не.