Иван Панфилов - По тайге — не по карте

Иван Панфилов

По тайге — не по карте

Рисунки Т. Анпилоговой

Рабочие топоотряда поторапливают с выходом в тайгу. Мы уже делали вылазки на лыжах. Снег еще, как вата, но вот-вот первый зимний буран прибьет его.

С отрядом я сработался. Все мы привыкли друг к другу. Если была необходимость, каждый мог сделать любую работу: прорубить просеку, провешить створ, измерить длину и угол наклона — за исключением работ с теодолитом. Я в отряд свой верил и намеревался долго работать с ним.

Неожиданно все мои планы рухнули. Я получил приказ о переводе на базу экспедиции в Ноглики. Втайне от меня ребята из нашего отряда стали просить руководство экспедиции, чтобы на новом месте им разрешили работать вместе со мной. Но партию оголять нельзя. Удовлетворили просьбу только Можелева и Недогадова, чему я очень обрадовался.

А на базе экспедиции встретил еще Кирилла Кожухова.

— Вот это явление!.. Ты как здесь?

— А вот так! Мы с Хамовым отпросились у Добрынина. Опять в твой отряд.

Кириллу я обрадовался искренне. Но Хамов-то зачем объявился?

Я наотрез отказался брать его в отряд. Но он клянется-божится, что будет человеком, и я смиряюсь. Омраченное Хамовым настроение неожиданно скрашивается настоящей радостью: к нам идет проводником старый Яргун, личность почти легендарная. У нас будет один из лучших проводников Северного Сахалина.

Район будущих работ — горы Даги. Для меня там все ново. Вообще мне не приходилось еще бывать в длительных переходах и далеко от населенных пунктов, да еще в зимний сезон. Топографические карты нам на руки не выдавали — получил в камеральной группе вычерченную кальку. С выкопировкой работать плохо, ориентироваться по ней трудно. А кто в тайге поможет и подскажет? Все надежды возлагал я на Яргуна.

Путь предстоял длинный. Мой наставник Бушев советовал:

— Лучше идти по побережью. Для лыж, правда, плохо: снег ветра раздувают — сквозняки там дай боже. Но заливами еще труднее идти — по соленому снегу лыжи совсем не скользят.

— Ну вот, куда ни кинь — всюду клин.

— Не думай, что я тебя пугаю, так оно и будет. А если другого хочешь — зачем такую профессию выбирал? Привыкай быть первопроходцем.

Да я за это и люблю свою профессию. На любое белое пятно земли первыми ступают топографы. Понятно, если человек идет впервые, на него и обрушиваются все главные трудности и лишения. Зато он первым же видит самое интересное… Он — первый фотограф, первый рисовальщик, первый поэт в новом краю.

Давным-давно прочитанные книги оставили в памяти образ землепроходца — богатырского сложения, подобно Илье Муромцу, и почему-то обязательно в кольчуге. Снаряжал он коней или струги…

А мы всю поклажу чаще тащим на себе. За плечами — охотничий дробовик, на лямках — огромный мешок-«гардероб». Чего там только нет! Запасные портянки, ведра, чайник, бритвы, наждак, курево, книги, печка, масло… Все убранство завершает отточенный топор, привязанный сверху к «гардеробу». За орудиями своего труда — теодолитами, горными компасами, топорами и прочим — разведчики следят очень тщательно.

Получили на складе спецодежду: валенки, телогрейки и… легкие хлопчатобумажные брюки. Даже ватных брюк не оказалось, какие там кольчуги… Бушуев ругается на чем свет стоит:

— «Зэков» теплее одевают! Зимой в тайге, в этаких брючишках!.. Что, топографы хуже уголовников?!

Рабочие уже насадили на топорища топоры, наточили их, сделали крепление к лыжам. Каюр Яргун подогнал упряжь. В распоряжение отряда выделили три упряжки, по пять оленей в каждой. Яргун по нескольку раз на дню впрягал оленей в нарты и делал пробные выезды, искал правильную расстановку оленей. Он, казалось, угадывал характер чуть не всех оленей. Для меня так они все одинаковы, разве что по росту да по ветвистости рогов как-нибудь отличу…

Мы готовились к выходу в тайгу на всю зиму. В бараке-общежитии кипела работа. Ребята отпарывали петли, крючки, пуговицы, пришитые по-фабричному, «на сопли», — садили их на крепкие суровые нитки. На валенки сверху нашивали кожу, чтобы в долгой дороге не перерезались креплениями. Из старых автомобильных камер резали резинки — натягивать на носок поверх лыжного крепления, для надежности.

Несведущий человек, заглянув в общежитие, увидел бы сплошной хаос. Шьют, куют, клепают, стругают… Валяются лыжи, печи с трубами, обрывки проволоки, брезента, свечи, консервные банки, гвозди, валенки… Накануне выхода на работу каждый предмет займет только ему одному отведенное место.

Самое тяжелое имущество упаковали на нарты. Что полегче, решили нести в «гардеробах». Строго и придирчиво отобрали самое необходимое: в далекой дороге даже лишняя катушка ниток — и та накладна.

Все готово, за исключением «малого»: у меня нет валенок. Но вот поздно вечером Можелев принес со склада завалявшуюся новую пару. Оказались как раз по ноге — под хлопчатобумажный чулок и портянку.

— Никуда не годно, — нахмурился Можелев. — На два размера надо больше.

— А ты другие еще имеешь? — посмеялся я. И в тот же вечер подогнал на валенки лыжные крепления.

Ясным морозным утром мы отправили в Даги оленьи упряжки, сами следом пошли на лыжах.

— Ты бы ехал до поселка на нартах, — предлагали мне ребята, — а то выдохнешься в самом начале.

— Пусть лучше я выдохнусь, чем олени.

— Ой, не шути, Ваня. На большой переход в таких валенках…

— Ничего, втянусь.

Ноги мои распухли. Вот когда я по-настоящему осознал, каково мне будет в сорокакилометровом переходе от Ноглик до поселка Даги… С тоской посмотрел я в сторону Ныйво, — далеко впереди маячили темными пятнами оленьи упряжки.

Я ни шагу больше не мог ступить на лыжах и снял их. Не шел, а плелся.

В Даги мы с Можелевым пришли поздно ночью. Ребята давно ушли вперед. На ночлег остановились в нивхской избе. Хозяйка, старая нивха, сидевшая на полу и курившая трубку, внимательно следила, как я пытаюсь стянуть валенки. Я отделил от ног присохшие портянки — пальцы кровоточили. Молча старуха поднялась и через некоторое время принесла мне деревянную долбленку — «орнг» — с теплой водой. Я с благодарностью посмотрел на нее, но она опять исчезла и вернулась бормоча, неся какой-то сосуд с густой жидкостью и полотенце. Положила около меня, села снова на пол. Смыв с ног кровь, я воочию увидел свою плачевное состояние: пальцы потерты были чуть не до суставных костей. Как же завтра идти?! Чтобы они зажили, месяц, не меньше, понадобится…

Старуха, показывая на фляжку, проговорила:

— Нерпа, нерпа…

— Вытри сначала насухо, — посоветовал Можелев. — Потом смажь нерпичьим жиром.

Пока я проделывал всю процедуру, старуха снова сходила куда-то — принесла белую тряпку и торбаса. Положила все рядом, села на свое место, взяв трубку, и больше ни во что не вмешивалась. Разорвав пополам белую тряпку, я тщательно перевязал раны, осторожно обул торбаса и виновато улыбнулся.

Николай Можелев сказал:

— Сядешь, Ваня, на нарты. Часть груза на себя переложим.

Я еще пытался протестовать, но он отрезал:

— Не спорь. На профиле нам без техника делать нечего!

Только под самое утро я крепко уснул. И проспался… к полудню. Рассердился на себя и на ребят, что не разбудили, на Можелева — больше всех, он первый попался на глаза.

— Почему не поехали? Сам знаешь, дни короткие, сказано было — затемно встать?

— А мы тут с хлопцами посоветовались. Давай-ка задержимся на подбазе. Дополучим продукты, найдем для тебя валенки…

— Значит, из-за меня не пошли? — злился я.

Можелев тоже повысил голос:

— Да ты гляди, чертовщина какая за окном! Ты еще настоящего бурана не видел!..

Пока я выглядывал в окно и раздумывал, нашелся и третий довод.

— Однако завтра нивхи принимай у себя гостей на родовой праздник, — вмешался Яргун. — Сибко-сибко обидятся, когда гости накануне уйди. Оставайся, Ивана!.. Большой праздник иди… И буран большой иди — в поселке бывай надо. Оставайся!

Нивхи редко ошибаются в предсказании погоды. Предсказывают они по разным признакам: по направлению ветра, противостоящего морскому течению, по окраске солнца на восходе и заходе, по морской воде в любое время суток, по игре сивучей и нерп… Коли нерпы скапливаются косяками неподалеку от берега, наигравшись-накувыркавшись в воде, часто вылезают на берег — быть плохой погоде. Если на побережье усиливается ветер-свистун — опять жди непогодь. Таких примет у них великое множество.

Медвежьи праздники — «чхыр-лерид» — идут из_ глубокой старины. Останки медведей устроители их складывают в два отдельных сруба, метрах в двухстах на север от селения; в одном срубе — кости, в другом — только черепа. Ученый-археолог, если возьмется по медвежьим останкам определить давность стойбища, сделает это без труда. По числу черепов в срубе можно точно определить количество праздников. На каждом убивают лишь по одному медведю, и счет ведется еще дополнительно, зарубками на срубах.