Ларри Коллинз - Горит ли Париж?

Ларри Коллинз, Доминик Лапьер

Горит ли Париж?

Часть первая

Угроза

1

Он никогда не опаздывал. Каждый вечер, когда приходил немец, неся с собой старый маузер, бинокль в потертом кожаном футляре и судок с ужином, жители городка Ме-ан-Мюльсьен знали, что уже шесть часов. Когда он пересекал вымощенную булыжником площадь, с построенной в романском стиле колокольни небольшой церквушки XII века Нотр-Дам-де-л’Ассомпсьон, которая возвышалась над серыми черепичными крышами Ме-ан-Мюльсьена, приютившись на вершине холма над речкой Урк, в 37 милях к северо-востоку от Парижа, неизменно раздавались первые звуки колокола, зовущего к вечерней молитве.

Немец — седеющий сержант люфтваффе — всегда размеренно шагал прямо на этот мирный звук. У дверей церкви он снимал пилотку и входил внутрь. Медленно взбирался по узкой винтовой лестнице на колокольню. Там, на самом верху, стояли стол, газовая лампа и стул. На столе рядом с грязно-зеленым полевым телефоном были аккуратно разложены карта немецкого генерального штаба, блокнот и календарь. Колокольня Нотр-Дам-де-л’Ассомпсьон служила наблюдательным пунктом люфтваффе.

Отсюда немец мог просматривать в бинокль всю местность. От шпилей собора в Mo на юге до средневековых каменных стен Шато-де-ла-Ферте-Милон на севере его взгляд прощупывал участок на глубину до 13 миль, минуя грациозную излучину Марны, терракотовые стены городка Лизи-сюр-Урк и возвращаясь к поросшим тополями и круто обрывающимся вниз берегам Урка.

Через несколько часов на этот мирный пейзаж, предстающий взгляду вооруженного биноклем сержанта, опустится ночь. Всматриваясь в тени вокруг себя, он приступит к очередному ночному бдению — пятьдесят восьмому с начала оккупации. На рассвете он поднимет трубку полевого телефона и отрапортует в региональный штаб люфтваффе в Суасоне. Вот уже 12 дней со времени последнего полнолуния донесения сержанта были неизменными: «По моему сектору сообщений нет».

Союзники забрасывали своих парашютистов для связи с французским Сопротивлением только при свете полной луны. Немец знал это. Как показывал календарь на его столе, полнолуния не будет еще 16 ночей, то есть до 18 августа.

Немец был уверен, что этой ночью ничего не случится в крохотном уголке оккупированной Франции, порученном его заботам. Той ночью, 2 августа 1944 года, сержант не сомневался, что может спокойно подремать на стоящем перед ним шатком столе. Но он ошибался.

Немец спал, а в двух милях от него, в сыром поле среди собранной в копны пшеницы, стояли, образовав треугольник (так партизаны обозначили район выброски), двое мужчин и женщина. Каждый сжимал в руке карманный фонарик, вставленный в жестяную трубку. Если этот фонарик направить вверх, то его тонкий луч будет виден только с высоты. Все трое ждали. Вскоре после полуночи они услышали долгожданный звук. То был низкий гул работающих на неполных оборотах моторов бомбардировщика «Галифакс», мягко скользящего над долиной Урка. Они включили фонарики.

Всматриваясь в темноту, пилот самолета заметил мерцающий треугольник. Он нажал кнопку на передней панели. На фюзеляже бомбардировщика погасла яркая красная лампочка и зажглась зеленая. В тот же миг стоявший у открытого люка человек ухватился за его края и устремился в ночь.

Бесшумно опускаясь на родную землю, молодой студент-медик Ален Перпеза ощущал на талии тяжесть пояса, в котором находились пять миллионов франков. Но не ради доставки этой впечатляющей суммы окунулся он в эту черную августовскую ночь: В подошву левого ботинка Алена Перпеза была спрятана полоска тонкого, как паутина, шелка. На ней были отпечатаны 18 блоков закодированных цифр. Его начальники в Лондоне считали содержащееся в них сообщение столь важным и срочным, что, вопреки правилам, отправили Алена Перпеза в путь в эту безлунную ночь.

Перпеза не знал содержания переданной с ним шифровки. Он знал только, что должен доставить ее как можно скорее главе британской разведывательной службы во Франции. Его подпольное имя было Жад Амиколь. Резиденция Амиколя находилась в Париже.

Было семь утра, когда Перпеза отряхнул солому, налипшую в скирде, где он прятался на ночь. Чтобы добраться до Парижа, молодой студент-медик выбрал самый быстрый из доступных способов. Он решил голосовать.

Остановился первый же грузовик, проезжавший мимо. Он принадлежал люфтваффе. Четыре немецких солдата в касках, держась за деревянные борта открытого кузова, уставились на него сверху вниз.

Водитель кивком подозвал его к себе. В это мгновение Перпеза показалось, что его массивный пояс с деньгами весил добрую сотню фунтов. Немец смотрел изучающе. «Nach Paris?»[1] — спросил он. Перпеза кивнул и, цепенея от страха, скользнул на теплое сиденье рядом с водителем. Немец нажал на газ, и юный агент с шифровкой для главы британской разведки во Франции стал наблюдать, как впереди раскручивается дорога на Париж.

Преклонив колена в прохладной тени часовни, девять сестер монашеского ордена Страстей Господних читали третью за день молитву, когда тишину монастыря нарушили три долгих звонка и один короткий. Две из них тут же встали, осенили себя крестным знамением и вышли. Для сестры Жанны, матери-настоятельницы, и сестры Жанны-Марии Вьянней, ее помощницы, три долгих и один короткий звонок означали «важный визит».

Вот уже четыре года гестаповцы предпринимали отчаянные попытки найти человека, которого укрывал этот монастырь. Здесь, за шероховатыми стенами старого здания, построенного в месте, где соседствовали пустырь и высокие каменные стены приюта Св. Анны для душевнобольных, рядом с гостиной находилась резиденция Жада Амиколя, главы британской разведки в оккупированной Франции. Оберегаемая этими старыми стенами и спокойным мужеством монахинь, его резиденция так и не была обнаружена, несмотря на непрерывную охоту гестаповцев[2].

Сестра Жанна приоткрыла маленькое окошко, вырезанное в массивной дубовой монастырской двери, и увидела молодого человека.

— Меня зовут Ален, — сказал он. — У меня записка для полковника.

Сестра Жанна отодвинула засов и вышла, чтобы убедиться, что молодой человек один и за ним не следят. Затем жестом пригласила его войти.

В гостиной под портретом аскетического вида священника, по преданию основавшего орден Страстей Господних, Ален Перпеза снял левый ботинок. Ножом, который дала ему сестра Жанна, Перпеза оторвал подошву и вытащил кусочек шелка, ради которого рисковал жизнью. Затем он передал его лысеющему гиганту с голубыми глазами, сидевшему рядом в кресле.

Полковник Клод Оливье — Жад Амиколь — взглянул на черные буквы на шелке и попросил сестру Жанну принести специальную сетку, с помощью которой он расшифровывал переписку. Сетка была отпечатана на тончайшем платке из съедобного материала. Если бы ее пришлось проглотить, она растворилась бы во рту за несколько секунд. Сестра Жанна прятала ее в часовне под алтарным камнем, на котором стояла дарохранительница алтаря Доброго Вора.

Оливье наложил сетку на доставленную Перпеза шифровку. Командование союзников, говорилось в ней, намерено «обойти Париж и отложить его освобождение на как можно более позднее время». Ничто, говорилось далее, не должно повлиять на эти планы. Под шифровкой стояла подпись «Генерал» — подпольная кличка главы разведывательной службы. Он подписывал сообщения только чрезвычайно важного характера.

Полковник посмотрел на Перпеза.

— Боже мой! — воскликнул он. — Это катастрофа!

2

Для города, простиравшегося за стенами монастыря, этим теплым августовским утром начался тысяча пятьсот третий день германской оккупации.

Ровно в полдень, как, собственно, каждый день в течение этих четырех лет, рядовой Фриц Готтшальк и 249 других солдат из 1-го зихерунгсрегимента начали свой обычный марш по Елисейским полям до площади Согласия. Впереди духовой оркестр разразился визгливыми нотами марша «Прюссенс глори» — «Прусская слава». Лишь парижане, стоявшие на тротуарах этого величественного проспекта, наблюдали старания рядового Готтшалька. Они уже давно научились избегать этих унизительных зрелищ.

Подобные надменные парады были лишь одним из многих унижений, которым подвергалась столица Франции с 15 июня 1940 года. В те дни единственным местом в Париже, где французы могли видеть флаг своей страны, был Музей армии в Доме инвалидов, где он был заперт в стеклянном шкафу.

Черно-бело-красная свастика нацистской Германии бросала городу вызов с вершины монумента, по существу, его символа — Эйфелевой башни. На сотнях гостиниц, общественных зданий и жилых домов, реквизированных завоевателями Парижа, развевалось то же знамя угнетения, символ режима, четыре года державшего в оковах дух прекраснейшего в мире города.