Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2003)

Федор Тютчев • "И верит сердце в правду и любовь…" (окончание) (Наш современник N12 2003)

Федор Тютчев

“И верит сердце

в правду и любовь…”

Тютчев в письмах к жене Эрнестине

Москва, понедельник, 13 мая

Милая моя кисанька, сколь противоестественно и совсем, ну уж совсем несносно быть разлученным с тобой. Не понимаю, как я могу этому покоряться. Это представляется мне невообразимой нелепостью... Вчера вечером в клубе некий господин Ден , флигель-адъютант государя, очень любезно подходит ко мне и говорит, что он встретил вас в прошлый четверг к вечеру в 80 верстах от Рославля . Это первый признак жизни, полученный мной от вас с той минуты, как вы опять сели без меня в вашу дорожную карету у Иверских ворот... Судя по только что указанному сведению, я вправе предполагать, что вы прибыли на место в прошлую пятницу или, самое позднее, в субботу, ласкаемые прекрасной погодой, которая только и ждала вашего отъезда, чтобы установиться у нас. Вдвойне ее благословляю, ибо лишь при ее наличии делается приемлемым и предпринятое вами путешествие, и завершающее его пребывание в Овстуге. Здесь уже три дня не только хорошо — мы даже так счастливы, что страдаем от жары, и я не сомневаюсь, что в Овстуге то же самое, и представляю себе тебя сидящей в твоей комнате с открытой настежь дверью на балкон и смело наслаждающейся устроенным сквозняком . А что, цветет ли уже сирень? Поют ли соловьи? Все это не лишнее, чтобы помочь Василию Кузьмичу достойно принять вас в этом замке, который так ему любезен... Анна, приехавшая сюда в прошлую пятницу, вернулась вчера, в воскресенье, с своего богомолья к Троице, от которого она в восторге, — и на этот раз то, что она рассказывала, было настолько прочувствованно, что возбудило и во мне желание туда съездить. Но я хотел бы совершить эту поездку лишь с тобой, с тобой одной. Что произвело сильное впечатление на Анну, это праздничное и радостное настроение, господствующее во всей этой местности и среди всей этой толпы богомольцев, расположившейся под открытым небом в ограде и за монастырской оградой, а вдоль дороги другие толпы, стекающиеся туда же пешком из всех углов и со всех пределов этой необъятной страны. Да, если существует еще Россия, то она там и только там. Чтобы не нарушать слишком резко этого строя мыслей и впечатлений, мне бы следовало рассказать тебе теперь о том, как я посетил на днях старика Аксакова , выразившего желание меня видеть и принявшего меня с такой нежностью и радостью, которые бы тебя растрогали за меня. Это симпатичный старец, несмотря на его несколько странный вид, вероятно, благодаря его длинной седой бороде, спускающейся на грудь, и необычной одежде, делающей его похожим на старого заштатного дьякона. Он мне сказал между прочим, что собирается печатать новый отрывок своей хроники, заклю­чающий рассказ о первых годах его детства до поступления в гимназию.

Предоставляю Китти заботу описать вам церемонию бракосочетания, на которой я не мог присутствовать, так как было объявлено, что мундир обязателен — условие для меня невыполнимое, как тебе известно. Кстати, о мундире и всем том, что к нему относится: нет невероятия, что осуществится надежда и ожидание моей матери, что я буду присутствовать на церемонии крещения, которое может быть отложено до 20-го числа сего месяца, ибо до того времени, несомненно, истечет трехнедельный срок, требуемый портным. Следственно, мне представляется случай закрепить в уме его величества императора впечатление юродивого , которое я на него произвел.

Завтра, во вторник, я уезжаю отсюда в обществе Анны, госпожи Шубиной и, может быть, княгини Гагариной. Погода, правда, лучезарная, но перед моими глазами не будет твоего милого лица... В настоящую минуту я пишу тебе за столом, перед зеркалом, в той же комнате, столь уродливо скромной, — но где еще осталось что-то от вашего присутствия. Сладострастная картина вернулась на свое место, так же как кровать, и вся комната пропитана теперь тепловатой сыростью. У меня не хватило смелости навязать мое посещение прелестной вдове, так как я не мог предоставить ей никакого письменного сообщения от тебя, — и это было для меня настоящим лишением, ибо я был бы счастлив слушать, как она говорит о тебе с той симпатией... которую я разделяю.

Тысяча нежностей Дарье и Мари. Одна из них более довольна этим приятным местопребыванием, которому, если бы я был иначе рожден, надлежало быть для меня дороже, чем для кого бы то ни было, — да так оно и есть, пока ты там. Думали ли вы, т. е. Дарья, о том, что я вам поручил?

Добрый день, моя милая киска. До скорого свиданья. Пусть Господь бережно хранит тебя.

Опять быстро (а может быть, и нет) пролетели полгода совместного проживания супругов в просторной квартире на Невском проспекте напротив Гостиного двора. С ними продолжали жить дочери Дарья и Мария и сын Иван. Анна находилась при Дворе, Китти жила у тетки в Москве, Дмитрий находился в пансионе. Из больших событий в семье известен лишь факт производства Тютчева в действительные статские советники 7/19 апреля 1857 года. Так и шло все до начала мая, когда вся семья в очередной раз отправилась на лето в Овстуг через Москву. Глава семьи остается у сестры, а его жена с детьми 3 мая отправляется на Брянщину.

Как обычно, примерно через неделю после отъезда жены Тютчев начинает сетовать на нелепую разлуку. Хотя, конечно, ничто не мешало и ему отдохнуть неделю-другую на своей родине. Вот и Владимир Иванович Ден (1823—1888), флигель-адъютант государя, встретил Тютчеву с детьми в 80 верстах от Рославля, уездного городка на Смоленщине, через который чаще всего проходила их дорога на Овстуг. Конечно, и на этот раз их хорошо встретил управляющий Василий Кузьмич, протопив предварительно все комнаты.

Главным событием этой недели была встреча со стариком Сергеем Тимофеевичем Аксаковым (1791—1859), заканчивавшим работу над книгой “Детские годы Багрова-внука” и продолжавшим дописывать “Семейную хронику”.

Что касается церемонии бракосочетания двоюродной племянницы поэта Варвары Алексеевны Шереметевой (1832—1885) и графа Владимира Ивановича Мусина-Пушкина (1830—1886), проходившей 12 мая 1857 года, то Федор Иванович просто не мог там быть, ибо у него не был готов новый мундир (после производства действительного статского советника). По той же причине, и поэт с иронией об этом говорит, он не сможет быть и на предстоящем крещении великого князя Сергея Александровича (1857—1905). Нужда вынуждала поэта терпимо, с шуткой относиться к подобным обстоятельствам, даже если по этому поводу шутил сам государь.

Петербург, 25 мая 57

Здесь самое выдающееся и преобладающее над всем событие — это отвратительная погода. Что за страна, Боже мой, что за страна! И не достойны ли презрения те, кто в ней останется... Я только что от Горчакова, которого часто видел последнее время благодаря припадку подагры, заставившего его сидеть дома несколько недель. Мы стали большими друзьями, и совершенно искренно. Он — незаурядная натура и с большими достоинствами, чем можно предположить по наружности. У него — сливки на дне, а молоко на поверхности. Вяземские еще в городе и не торопятся, кажется, водвориться в этом отвратительном Лесном, которое я имел несчастье вновь увидеть на днях. Ах, как это все некрасиво!..

Итак, я отправляюсь на эти знаменитые крестины, которые состоятся послезавтра. Я завтра же еду в Царское, где переночую у Титова, гостеприимно пригласившего меня.

Вот и опять плохая погода, которую поэт так не любил, встретила его в Петербурге. Отсюда и его ворчливое настроение. Радуют его хорошие отношения, складывающиеся с князем Горчаковым. Это сулит в будущем какие-то повышения по службе. Но все-таки он отправляется на крестины великого князя — значит, портной постарался, успел вовремя. Для того чтобы успеть на крестины в Царском Селе, он думает переночевать у своего сослуживца, дипломата Владимира Павловича Титова (1807—1891), умного человека, интересовавшегося всеми областями человеческого мышления и знания, очень методичного, про которого Тютчев говорил: “Подумаешь, что Господь Бог поручил ему составить инвентарь мироздания”.

*   *   *

Петербург, 21 июня 58

На днях вечером я встретил дедушку — героя многих романов — Александра Дюма-отца, которого привел туда, как диковинного зверя, его вожак, тот самый г-н Григорович, писатель, сыгравший прошлую зиму довольно печальную для него роль в шалости молодого Демидова и компании. Я не без труда протиснулся сквозь толпу, собравшуюся вокруг знаменитости и делавшую громко ему в лицо более или менее нелепые замечания, вызванные его личностью, — но это, по-видимому, нисколько его не сердило и не стесняло очень оживленного разговора, который он вел с одной слишком известной дамой, разведенной женой князя Долгорукого, кривоногого . Ты согласишься, что это соединение было неизбежно, и рамка, которая их окружала, эта толпа любопытных зевак, была вполне подходящей. Дюма был с непокрытой головой, по своему обыкновению, как говорят; и эта уже седая голова, несколько напоминающая Лаблаша, довольно симпатична своим оживлением и умом. Его привез сюда за свой счет граф Кушелев, тот, который также женат на слишком известной особе — на бывшей госпоже Голубцовой, сестра которого в скором времени выходит замуж за знаменитого Юма, вызывателя духов, благодаря приданому в двести тысяч франков, назначенному ей графом Кушелевым, мужем ее сестры. По-видимому, однако, духи не желают признать этот брак, потому что с тех пор, как зашла о нем речь, бедный Юм потерял над ними всякую власть и занимается теперь фокусничеством.