Владимир Рекшан - Кайф

Рекшан Владимир

Кайф

Владимир Рекшан

Кайф

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Где-нибудь в багдадской или стамбульской кофейне сидят над чашечками с кофе южные люди и кейфуют, то есть, насколько я понимаю, проводят в приятном, расслабляющем безделии лишнее время.

Я же сижу на табурете за столом, привалившись спиной к горячей печке и передо мной полупустая чайная кружка с потемневшей, выжатой, скучной долькой лимона. И этот цитрусовый штришок недавней трапезы - единственное, что дает право праздно размышлять о мусульманском кейфе: ведь за окнами минус тридцать пять гибельных градусов Цельсия, а в двух десятках метров от моего временного жилища начинается Ораниенбаумский парк, скованный лютой зимой. Я снимаю жилье возле парка за сороковник в месяц, чтобы как-то пережить и переработать зиму, но для печали нет оснований. Парк не скучен и прекрасен. Верхний пруд перед Меншиковским дворцом закрыт льдом и снегом, а подо льдом, пусть и небурная, как осенью, живет вода, вытекает из пруда через плотину, колеблется черной речушкой в желтоватых торосах, набирая силу на выходе из парка. Черная речушка с клецками снежных бугорков...

А в ноябре желто-кремовые стены дворца отражались в воде и небо отражалось в воде, делая голубой воду и тончайший ледок, даже не ледок лединец, разноцветный от неба и стен...

Но все-таки - зима. Пора вставать, но я еще долго сижу за столом, размышляя о южном кейфе, наблюдая, как за окнами гаснет день. По полу сифонит от окна к двери. У меня густая, криво остриженная борода и поредевшие, немытые волосы. Мыться в такой мороз мука и сущая нелепость; Опять в половине домов полопались водопроводы. Значит, спасибо и за этот северный кейф над чашкой чая с цитрусовой коркой.

- Кайф, - говорю я, - кайф. Да, удивительна судьба слов! Они ведь - как люди... Но у нас-то говорят кайф, естественней тут громкое русское а, заменившее е, - этот протяжный крик муэдзина.

Мне нравится разговаривать с самим собой. Вынужденное и желанное одиночество предоставило-таки возможность выговориться.

Так бы и сидеть возле печки, предаваясь необязательным рассуждениям, но пора выходить на лютую улицу.

Я допиваю быстрым глотком остывший чай и закашливаюсь до слез.

У меня насморк и мне тридцать шесть лет...

В июне 1968 года мне исполнилось восемнадцать, Я уже мог жениться и мне предстояло служить в армии. Но от армии у меня имелась отсрочка, а новым правом просто не успел воспользоваться.

В июне 1968 года я оказался в Париже, через месяц после знаменитой студенческой полуреволюции. Деревья валили на баррикады и в Латинском квартале теперь множество пней, а стены располосованы красным: Нет капитализму! Нет социализму! Да здравствуют Че Гевара и Мао! Увидев аккуратные пни в районе Сорбонны, я долго гадал: Чем пилили? Бензопилой, наверное? Как-то не представлялся парижский студент с двуручкой.

В маленьком городке Ля-Бурже, где родился Паскаль (это если от Парижа на юг через Дижон - то ли в Бургундии, то ли в Шампани, то ли во Франш-Конте), состоялся матч молодежных команд СССР - Франция по легкой атлетике, в котором я принимал участие. Неожиданно мы матч проиграли. После проигрыша нас долго везли автобусом в разноцветном, густом, знойном французском вечере, высадив возле здания, стилизованного под старинный постоялый двор. В том здании состоялось нечто вроде товарищеского ужина. На нем наши французские коллеги и сверстники вели себя так, что на Средне-Европейской возвышенности подобное бы квалифицировалось как мелкое хулиганство. Коллеги переворачивали столы, били посуду и все это легко и весело, словно праздновали полупобеду своей полуреволюции. И еще они пели Мишел Леннона и Маккартни. Я знал эту песню с пластинки Битлз Резиновая душа и подпевал незатейливый, казалось тогда с особым смыслом, припев: - Аи лав ю, аи лав ю, аи лав ю!

К июню 1968 года я знал полтора десятка аккордов на гитаре, в которых и упражнялся без устали. Я был молод, полон честолюбивых амбиций и самонадеян. Впереди была вся жизнь.

Побывав в местах, где буквально накануне бунтовала молодость, я утвердился в юношеском нигилизме и через год в Сочи, где состоялся ответный матч, явился в рваных джинсах, рваной футболке, с волосами до плеч, с первой щетиной и гитарой, озадачив тренеров сборной. Те все спрашивали о здоровье. Но в нездоровье я уже был не один. С Лехой Матусовым после тренировок где-нибудь на скамеечке под платанами брякали на гитаре по очереди. И в Ленинграде хватало единомышленников. Даже существовали в Ленинграде настоящие рок-группы, но на их выступления я попасть не мог и поэтому пытался собрать собственную.

Где-то в шестьдесят пятом по ленинградскому радио прокрутили безобидную песенку Битлз - Герл, сообщив, что исполняют ее наши друзья, грузчики из Ливерпуля. Грузчики быстро разбогатели, достигнув классово чуждых коммерческих вершин, и быстро переориентировавшись, друзей стали поносить почем зря. Умельцы тогдашней контрпропаганды добились того, что скоро российские тинейджеры уже бегали друг к другу с магнитофонными кассетами и крутили их сутки напролет на худых отечественных магнитофонах.

. Отец научил меня когда-то исполнять на мандолине Коробейников, используя тремоло, и этого опыта оказалось достаточно, чтобы с самонадеянностью восемнадцатилетнего, освоив на гитаре несколько звучных аккордов в первой позиции, я начал выдавать первую песенную продукцию.

Пройдя все стадии полового созревания, школу и Университет, наслушавшись Битлз и Роллинг стоунз, я с восторгом человека, выросшего на диетическом питании и вдруг отведавшего восточных перченых блюд, набросился на рок. Молодость жаждала остроты, и поклонение гонимому року давало ее в полном объеме.

В Америке молодежь бунтовала против вьетнамской войны, в Европе против всего сразу, а в авангарде бунта шла рок-музыка. Музыкальное явление, впитывавшее по ходу всякие звуковые традиции, ложившиеся на четный ритм, оно наполнилось молодежным нигилизмом и нам, коль уж созрели и жаждали остроты, ничего не оставалось, как отращивать волосы, переодеваться в рваное, выпиливать из спинок кроватей деки для электрогитар и в спешном порядке искать объекты для отрицания.

Битлы, красивые аккуратные юноши, певшие красивые аккуратные песенки, стали по-хорошему злыми и небритыми и подтвердили участие в мировом молодежном восстании гениальными пластинками - Оркестр клуба одиноких сердец Сержанта Пеппера (1967) и Двойной альбом (1968). Негр Джимми Хендрикс стал играть с белыми музыкантами Митчеллом и Редингом и потряс мир двадцатилетних своей говорящей, кричащей, рыдающей гитарой. Джим Моррисон из Дверей сделался символом протеста молодой Америки и вместе с Дженнис Джоплин уже приближался к той грани, за которой начиналась посмертная слава. Ян Андерсон, Джо Кукер, Род Стюарт, Прокл Харум, Лед Зеппелин, Пот, кровь и слезы, Великий мертвец и много, много прочих - да, это были имена! Мерси-бит, ритм-энд-блюз, первые сполохи хард-рока... Толпы хиппи мечтали об Индии, наркотики же еще не стали болезнью миллионов и миллиардной преступной коммерцией, а лишь казались одним из условных символов восстания.

Мик Джаггер, лидер Роллинг Стоунз, теперешний мультибогач, почти не уступал в популярности Джону Леннону после исполнения своей и Кейса Ричарда композиции Удовлетворение. Стоунз выпускают в пику битлам две прекрасные пластинки Сатаник (1967) и Банкет нищих (1968). На картонном развороте еще можно увидеть гитариста Брайана Джонса, но его уже нет в живых - первая жертва арьергарда наркотиков, первый мученик в реформаторском воинстве рок-н-ролла. Скоро с ним в ряд встанут Джоплин, Моррисон, Хендрикс...

Элвис Пресли, кажется, сказал афоризм:

- У каждого свой рок-н-ролл.

Выпилив лобзиками деки из родительских кроватей, приладив грифы, звукосниматели и струны, мы, доморощенные нигилисты, сбивались в рок-группы, которых к концу шестидесятых бунтовало в каждом вузе по несколько. В америках рок-музыку уже скупал большой бизнес, а нас же, по Пресли, ждал свой рок-н-ролл, который, подлец, испортил жизнь многим...

Боб Галкин прыгал с шестом, Леха Матусов прыгал с шестом, я прыгал в высоту без шеста, а Мишку Марского звали среди своих Летающим суставом за худобу и подвижность. Он учился в Высшем художественном промышленном училище имени Мухиной, Мухе, в актовом зале которого мы и репетировали в окружении тяжелых гобеленов, резных дверей и витражей, допущенные в этакую роскошь с нигилистическими задумками при попустительстве деканата.

Боб Галкин пытался освоить четные ритмы на барабанах, Леха Матусов никак не мог совладать с бас-гитарой, я претендовал на первую гитару, а Мишка Марский колотил по клавишам рояля так, что мне, несмотря на освоенный нигилизм, делалось страшно.

Мы собрали по сусекам пару плохоньких усилителей, плохонькую акустику, пыльный лаокоон проводов, хреновенькие микрофоны. К барабанам нашим постыдился б притронуться барабанщик пионерской дружины.