Разумник Иванов-Разумник - Андрей Белый

Р. В. ИВАНОВ-РАЗУМНИК

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ

Как камень, пущенный из роковой пращи,Браздя юдольный свет,Покоя ищешь ты. Покоя не ищи.Покоя — нет.

I

Поэт, романист, критик и теоретик «символизма», Андрей Белый пришел в русскую литературу одним из «младших богатырей» декадентства. Старшие — пережили к тому времени «героический период» крайнего индивидуализма, самообожествления, отрицания общественности; они прошли до конца свою декадентскую дорогу и пришли в тупик, как раз ко времени появления «младших декадентов». Дальше пути не было; надо было Искать «новый путь»…

«Младшие» осознали этот тупик если не с большей горечью, то, быть может, с большей непримиримостью, чем их старшие товарищи и учителя. «В моей пещере тесно и сыро, и нечем ее согреть; далекий от земного мира я должен здесь умереть» (Ф. Сологуб): на таком конце пути не в силах было остановиться «декадентство», — из него надо было найти исход; надо было майти исход из этой «ледяной пустыни» одиночества, «пустыни бессмыслия», «стеклянной пустыни» (все их слова). В пустыне этой бродит поэт и тщетно жаждет из нее исхода: вот одна из постоянных тем поэзии литературного ровесника Андрея Белого — Александра Блока. Безотрадность, безвременье, отсутствие смысла, отчаяние — вот чувства, общие всем «декадентам» на рубеже XIX и XX веков; и чувства эти пережил, быстро пройдя через их ступени, Андрей Белый в самом начале своего творческого пути. Весь его путь — борьба с «ледяной пустыней» космического одиночества, весь его путь — жадные поиски исхода из «пустыни бессмыслия».

Сирый, убогий, в пустыне бреду.Все себе кров не найду.Плачу о дне. Плачу…Так страшно, так холодно мне, —

недаром этими словами начинается одно из самых ранних его стихотворений («Одиночество», 1900 г.). И следующее за ним — «Тоска»: «пою, умирая, от тоски сам не свой»…[1] Поэт чувствует, что он одинок в ледяной пустыне. Сами его слова — «холодный водомет, жемчужный и вспененный», сами его мечты — «обман, ледник, зарей горящий» («Мои слова», 1901 г.) — обман, ибо нет исхода из пустыни и впереди — мрак:

Душа, смирись: среда пира золотогоСкончался день.И на полях туманного былогоЛожится тень.Уставший мир в покое засыпает,И впередиВесны давно никто не ожидает.И ты — не жди.Нет ничего… И ничего не будет…И ты умрешь…Исчезнет мир, и Бог его забудет.Чего ж ты ждешь?

Так в мировом холоде и в пустыне души началось творчество молодого поэта, и пустыни эти ему надо было преодолеть, растопить лед и выйти из «бессмыслия». В этом, мы увидим, был весь «пафос» его творчества, но лед и пустыня долго еще гнели его душу: так говорит нам целый ряд его первых стихотворений. Со своим космическим одиночеством борется он, изнемогая.

Я буду вновь — один…Сердцу больно, больно… Я один…Опять один… Тоскую безнадежно…Один он проходит в немые годины…

Эти чувства, как перемежающаяся лихорадка, проходят через первые годы творчества молодого поэта («Не страшно», 1900 г.; «Один», 1901 г.; «Опять один», 1901 г.; «Сказка», 1902 г. и др.); Не раз пытался он, что называется, faire bonne mine au mauvais jeu, принять, гордо принять свое мировое одиночество, увлечься этим былым пафосом декадентства, отмежевать себя от «людского стада», уйти на высоты одинокого «я», восславить ту самую «пещеру», в которой «темно и сыро»:

Я вознесен, судьбе своей покорный.…………………………..Лазурь, темнея, рассыпает искры.Ряд льдистых круч блестит грядой узорной.Я вновь один в своей пещере горной.Над головой полет столетий быстрый.

Иной раз он даже готов шутить, смеяться, дурачиться на своей горной высоте: «… я в восторге, я молод; у меня на горах очистительный холод»; и гном-горбун готов дурачиться в угоду своему гостю:

голосилнизким басом;в небеса запустилананасом.И дугу описав,озаряя окрестность,ананас ниспадал, просияв,в неизвестность, золотую росуизлучая столбами червонца…Говорили внизу:«Это — диск пламезарного солнца»…

Это милое шуточное стихотворение (в свое время так рассердившее хранителей очага Весты, блюстителей порядка в русской литературе) не может скрыть собой той боли и тех слез, которые таятся за редким у А. Белого прославлением «пирного восторга одиночества». Смех оказывается смехом сквозь слезы: «смеюсь — и мой смехсеребрист, и плачу сквозь смех поневоле»… («Смех», 1902 г.). А высота горной пещеры поэта оказывается высотой Голгофы…

…И я — среди вершин.Один — один… Жду знамений нежданных.Один, один,Средь бурь туманных.Все, как в огне. И жду, и жду — Тебя…И руку простираю я бесцельно.Душа мояСкорбит смертельно

Так изнемогала душа в борении с ледяной пустыней одиночества, с символом веры отмирающего декадентства. Крайний индивидуализм декадентства, сильное влияние Ницше (который для А. Белого был равен Христу — см. статью его «Фридрих Ницше», 1907 г.) и, как философские «пролегомены», еще более раннее влияние Шопенгауэра («в юности днями, как безумно влюбленный, не отрывался от Шопенгауэра я» — позднейшее признание А. Белого, см. «Путевые заметки», «Радес», 1911 г.) — вот что пересекалось в душе молодого поэта, вот что давало иллюзию спасения в его ледяной пустыне… Пусть я гибну в ней, но ведь и все земное — тлен и грязь: «все земные стремленья — так жалки!» («Весна», 1903 г.). И нет пути, и нет выхода. «Бессмыслица дневная сменяется иной, — бессмыслица дневная бессмыслицей ночной…»

И от этой бессмыслицы — жизни человеческой и своего ледяного одиночества — поэт ищет не столько спасения, сколько забвения в воскрешаемом прошлом, близком и далеком, историческом и мифическом…

Грущу о былом:Ах, где вы, любезные предки?

Поэт обращается к XVIII веку, к фижмам, робам, боскетам, подстриженным паркам; целый цикл стихотворений «Прежде и теперь» (1903 года) воскрешает нам «под дымкой меланхолии» эту милую старину. И стихотворения — милые, искусные и искусственные. Еще раньше, в 1902 году, — такой же обширный цикл, посвященный жизни великанов и кентавров; кое-что из этого юношеского цикла не лишено своеобразной силы и прелести (особенно «Великан», «Сказка», «Бой кентавров» и др.). Все эти фавны, великаны и кентавры считались и считаются признаками «романтизма» и «символизма»; но, конечно, никакого романтизма и символизма здесь нет, а есть лишь первая ступень к ним: глубокая тоска одинокой души, неудовлетворенность всем настоящим. «Песнь кентавра» (1902 г.) — особенно характерное в этом отношении стихотворение.

Все это у Андрея Белого — еще юношеские, еще полудетские думы, чувства, стихи. Стихи эти, 1900–1902 гг., в большинстве еще очень слабы; в них немало безвкусицы, пятна которой досадно пачкают нередко и позднейшие произведения этого поэта. Немало неудачного, вялого; тягучего; немало простых ошибок, немало «темных мест» — не «декадентски», а просто грамматически, темных, — немало неудачных оборотов (вроде, например: «В углу полотно с углем нарисованным зайцем», — где неизвестно, кто, кем и чем нарисован: заяц углем или уголь зайцем). Стоит только сравнить стихотворение «Возмездие» (1901 г.) с написанным на ту же тему замечательным позднейшим стихотворением А. Блока «Когда в листве сырой и ржавой», чтобы увидеть все слабые стороны всех этих юношеских произведений Андрея Белого.

Но уже с 1903 года перед нами такие подлинные завоевания его, как, например, «Волшебный король».

Волшебный король показалсяНа снежной вершине…ОбнялсяОн с нежною дочкой своей.«На нашем воздушном дельфине —В сапфиры эфиров„Скорей!“»А в воздухе—плещутся—синие стаи сапфиров…А в воздухе—плещутся—стаи холодных зыбей…А в воздухе рыбы мерцают—дельфины…А воздух—в них дышит, колышет —все тише и-тише….

Трудно удержаться от искушения переписать до конца эти красочные строки, но таких все больше и больше становится в стихах Андрея Белого. Он вырабатывает свою, своеобразную форму, сущность которой — расчленение стихотворения по обильным; внутренним рифмам; но главное, начинает вырабатываться ритмическое богатство стиха молодого поэта. Это — вопрос специальный, которым рано или поздно займутся еще: в истории русской поэтики; здесь могу только привести голословный вывод: ритмически Андрей Белый один из самых богатых поэтов;, последнего времени несмотря на некоторую «старомодность» его ритмики, часто сближающую его с поэтами XVIII века.