АНДРЕЙ ФУРСОВ - РОССИЯ, МИР, БУДУЩЕЕ

Наш собеседник — известный русский историк, обществовед и публицист, директор Центра русских исследований Московского гуманитарного университета, автор 400 публикаций (включая 11 монографий), член Союза писателей России.

—           Андрей Ильич, начнём издалека. Ваши первые большие работы датированы рубежом 90-х — нулевых годов. Когда к Вам начало приходить понимание того, что же произошло в 1991 году, хотя мы теперь пре-красно знаем, что всё начиналось гораздо раньше..?

—           Начну с того, что мои первые крупные работы появились не на рубеже 90-х и нулевых, а в середине 1980-х годов. В начале 1990-х я написал две большие работы — “Кратократия” и английскую версию “Колоколов Истории”. Тогда я занимался проблемой социальной природы советского общества и его господствующей группы — номенклатуры. Результатом стала работа “Кратократия”, опубликованная в двух десятках номеров журнала “Социум” в 1991-1993 годах и ставшая с тех пор библиографической редкостью. В конце 1980-х меня интересовал генезис и нормальное функционирование номенклатуры, её базовые противоречия. Осмысление того, как эти противоречия, породившие структурный кризис 1970-х — начала 1980-х годов, превратили его в конце 1988 — начале1989 года в системный, пришло позже. Значительную роль в осмыслении сыграло то, что в 1993-1994 годах я работал в США и во Франции и, с одной стороны, смотрел на ситуацию в РФ извне, а с другой — наблюдал за реакцией Запада (СМИ, политики, профессура) на происходящее в России.

Кроме того, очень важно следующее: взгляд со стороны позволил увязать события в СССР и в РФ на рубеже 1980-1990-х годов с тем, что происходило на Западе, в ядре капиталистической системы. Разрушение СССР — не изолированное событие, это центральный элемент в историческом переломе, верхняя точка хронологического водораздела, суть которого в том, что это уже не XX век, но ещё не XXI. Результатом анализа советского социума не только самого по себе, но и в качестве элемента мировой системы, в качестве системного антикапитализма стала краткая версия работы “Колокола Истории: капитализм и коммунизм в XX веке”, написанная весной 1994 года по-английски и отчасти по-французски. В 1996 году я начал делать русскую версию и лишний раз убедился в справедливости мысли автора “Крёстного отца” Марио Пьюзо: “Rewriting is a whole secret to writing”. То есть, грубо говоря, переписывание — это написание совершенно новой вещи. В результате из 160 страниц англо-французского текста получилась 460-страничная книга, совершенно новая.

В “Колоколах...” я писал о том, что разрушение системного антикапитализма, которым был СССР, — это очевидное начало конца капитализма, показатель его быстрого приближения к историческому финалу, предвестник тяжелейшего системного, терминального кризиса. В 1996 году такой прогноз вызывал, мягко говоря, удивление, однако в 2008-м ситуация изменилась.

Методологически эта работа в основном — побочный продукт “Кратократии” и “Колоколов...”. Уже в конце 2001 года я переосмыслил целый ряд положений “Русской системы”, доведя её до XX века. В переосмыслении, написанном осенью 2001 года, большое место занял анализ феноменов опричнины и сталинской системы.

—           Скажите, существовала ли за всю историю социализма альтернатива сталинскому проекту?

—           Я бы добавил к Вашему вопросу ещё один: существовала ли в России 1920-1930-х годов альтернатива сталинскому проекту как реальной форме воплощения системного антикапитализма?

Социалистический мир в XX веке на планете Земля возник как расширение и продолжение сталинского проекта. Никакой другой социалистический проект самостоятельно не реализовался. Другое дело, что вплоть до 1948 года, когда США начали реализацию плана Маршалла, то есть экономического оргоружия, прямо направленного на закабаление Европы и косвенно — против СССР, Сталин был противником социализации Восточной Европы, не говоря уже о Западной (Франция, Италия); тактически его больше устраивали умеренно левые буржуазно-националистические режимы, дружественные по отношению к СССР. Однако 1948 год всё изменил; затем в 1949-1950 годах ЦРУ провело спланированную Алленом Даллесом операцию “Split”, подтолкнув советские спецслужбы к уничтожению умеренных коммунистов в восточноевропейских странах; в СССР суть провокации поняли слишком поздно.

Что касается нашей ситуации 1920-1930-х годов, то вопрос стоял очень просто: либо СССР, подобно позднесамодержавной России, остаётся сырьевым придатком Запада с отчётливыми перспективами установления над ним внешнего контроля, распада страны и — в конечном счёте — физического и метафизического исчезновения русского народа и других коренных народов России; либо СССР стремительно, в течение 10 лет, превращается в военнопромышленного гиганта, в один из центров мирового индустриального развития, что и было сделано к концу 1930-х годов. Средства жестокие: коллективизация и индустриализация, проходившие внутри страны на фоне холодной гражданской войны и острой, смертельной борьбы внутри правящего слоя, вне её — на фоне обострения межимпериалистических противоречий и стремления западных хищников, прежде всего британских (а также немецких), решить свои проблемы за счёт России. Но иначе и нельзя было в жестоком мире, окружавшем СССР. Речь шла о выживании русского народа во враждебном капиталистическом окружении. Сталинская система была средством этого выживания. Альтернативы — бухаринский ублюдочный капитализм и перманентная мировая революция Троцкого — вели СССР к гибели. Кроме того, сталинскому режиму пришлось в сжатые сроки хирургически решать те задачи, которые самодержавие не могло или не хотело решать терапевтически за предыдущую сотню лет.

—           А цена выживания?

—           У выживания одна цена — само выживание, это всегда дорого стоит. Но не настолько дорого, как в этом старались и стараются нас убедить лживые антисоветчики-вруны типа Конквеста или Солженицына и их бездарные последователи со своими фальшивыми якобы квазиисторическими “хрониками”.

Да, более 4,5 миллиона человек, прошедших через лагеря в период с 1922 по 1953 год, — это немало, но это не десятки миллионов, о которых нам врут. Кроме того, не всё просто и с четырьмя с половиной миллионами: далеко не все из них сидели по политическим статьям, хватало обычных уголовников; расстреляно и умерло в лагерях чуть более миллиона. Количество “жертв режима” антисоветчики постоянно преувеличивают, лгут по поводу числа репрессированных в армии в канун Великой Отечественной, по поводу штрафников, по поводу побывавших в плену. Нас, в частности, пытаются убедить, что всех побывавших в плену после проверки злодеи-энкаведешники ставили к стенке или — в лучшем случае — отправляли в лагерь. Цифры говорят совершенно об ином: 91,7% благополучно прошли проверку, 3,2% направлены в штрафбаты, арестованы 4,4%, умерли — 0,7%. Элементарный непредвзятый анализ ломает антисоветское враньё на раз.

—           Вы пишете о базовых противоречиях, коммунизма как системы. Они касаются только шкурных вопросов, в них совершенно нет идеологии? Это доказывает то, что правящий класс, а он всегда опирается на интеллигенцию, мечтает только о шкурном интересе? Можно ли из этого сделать вывод, что исторический коммунизм был обречён?

—           Во-первых, никакой господствующий класс или слой никогда не опирается на интеллигенцию; последняя является либо его функцией, что бы она о себе ни думала, либо существует в порах социума. Во-вторых, идеология это и есть идейно закамуфлированный под общий интерес шкурный интерес господствующего слоя. В-третьих, не стоит вслед за интеллигенцией и вообще интеллектуалами преувеличивать значение идеологии в жизни общества, особенно низов и верхов. Как заметил Дж. Оруэлл, если для интеллектуала социализм — это вопрос теории, то для работяги — это лишняя бутылка молока для его ребёнка. А для представителя верхов, добавлю я, это вопрос власти, которую интеллектуальная обслуга должна обосновать. В-четвёртых, обречены — в том смысле, что, раз возникнув, когда-то умрут, — все социальные системы; вечных систем нет.

Советский коммунизм, возникший как двойное отрицание-преодоление — самодержавия и капитализма — просуществовал 70 лет (что само по себе очень немало по масштабам и скоростям XX в.), а его гибель не была естественной смертью от системной старости. Структурный кризис 1970-х — начала 1980-х годов горбачёвская “команда”, за которой скрывались советские и западные кукловоды, превратили в системный. При этом даже в 1988 — начале 1989 года точка возврата формально (по крайней мере, с экономической точки зрения) не была пройдена. Приглашённый горбачёвской шайкой именно в это время нобелевский лауреат по экономике Василий Леонтьев не оправдал надежд “приглашающей стороны”: он заявил, что у экономики СССР есть ряд серьёзных структурных проблем, но нет ни одной системной, требующей изменения системы в целом. А ведь именно системная трансформация была целью кластера интересов, представленного частью номенклатуры, госбезопасности, теневиков. Мало кто из них стремился разрушить СССР (разве что прямая западная агентура глубокого, со времён Коминтерна, залегания и их “питомцы”, вышедшие на сцену в 1950-1960-е годы); речь шла о смене строя с обязательным оттеснением КПСС от власти, однако это было невозможно без помощи со стороны определённых кругов Запада, которые играли свою игру — ставили на разрушение не только строя, но и советской державы как исторической формы существования России.