Виталий Шенталинский - Преступление без наказания: Документальные повести
Зазубрин продолжал сравнивать Сталина с Муссолини и критиковать тех, кто рисует Сталина и членов Политбюро — как членов царской фамилии, «с поднятыми плечами». Сталина все это явно задело, он насупился.
— Вот и позови нашего брата. Бред… — шепнул Петр Павленко Корнелию Зелинскому, который и сохранил все это в памяти.
Как они все расхрабрились в тот вечер, как веселились — вместе песни пели!
Судьбу Зазубрина принесли Сталину в списке от 31 августа 37-го, за № 3. Среди подписавших путевку на тот свет были кроме генсека и другие герои зарисовок писателя — и заика Молотов, и взъерошенный Ворошилов.
Загадка, каких в нашей истории — тьма: Зазубрин, как раньше и Михаил Герасимов, почему-то фигурирует в списке по второй, лагерной категории, хотя был расстрелян. Значит, кто-то подправил его участь или распорядился устно. Впрочем, известно: Сталин иногда менял категорию.
В последнем слове на пятнадцатиминутном суде Зазубрин просил учесть, что он вреда не принес.
Известность к нему пришла с книгой «Два мира», вошедшей в историю как первый советский роман. И все же этот писатель во многом остался непрочитанным, неоткрытым. Через два года после романа из-под его пера вышла повесть «Щепка», которую ожидала совсем другая судьба — она увидела свет лишь через шестьдесят с лишним лет, в пору перестройки. Но и в это время громких разоблачений шокировала своим беспощадным ужасом — здесь изображены будни ЧК, когда «кровью кровь смывали», помрачение рассудка палачей, ставших в конце концов жертвами друг друга. Зазубрин-художник взял верх над Зазубриным-политработником, задел главный нерв русской революции.
Герой повести мечтает о машине, мясорубке, которая могла бы анонимно, без человека вершить кровавую работу ассенизаторов революции: рассудок твердит ее нехитрую азбуку, а душа заболевает. Подвал сибирской ЧК, где ставят к стенке, шлепают, пускают в расход — по пять человек из наганов в затылок. Не человек, а классовый враг передо мной! — вдалбливает себе в голову чекист. Но дается это только избавлением от собственной человечности, нарастанием душевной болезни. И вот результат: революция не столько повивальная бабка истории, сколько крах человека.
Художник слова Зазубрин приходит к такому же открытию, что и академик Павлов, только своим путем: большевизм — это политическое безумие.
В наши дни «Щепка» всплыла, обнаружилась среди рукописей Библиотеки имени Ленина — там же, где до сих пор томится еще не напечатанный «Статиръ». Она была опубликована вместе с написанным в том же далеком 23-м и тоже впервые увидевшим свет предисловием Валериана Правдухина «Повесть о революции и личности».
Друг и будущий подельник Зазубрина рассуждает о том, что ради коммунизма придется, видимо, пожертвовать «никчемной кантовской идеей о самодовлеющей ценности каждого человека». Да, но как согласиться с этим, если «каждый человек» — ты сам? Какой итог подвели они в 37-м, в тюремной камере, перед расстрелом, став на место своих героев?
Об этом архивы молчат.
Справка на арест Валериана Павловича Правдухина была заготовлена уже 2 августа, в тот день, когда Зазубрин подписал нужную легенду о нем.
Адресок известен — писательский дом № 2 в проезде Художественного театра. Там, в квартире 31, и живет-поживает неразлучная супружеская чета — Правдухин и Сейфуллина. Дали Валериану Павловичу погулять еще полмесяца, пока оформили, перепечатали и подписали все бумаги — и 16 августа — извольте познакомиться. Не ждали? Пожалуйте к нам, к нашим лубянским законникам, вернее, зверям в законе — Павловскому и Иосилевичу.
Надо думать, следователи употребили весь арсенал средств, чтобы сломить арестанта. И вдруг наткнулись на что-то непонятное. Из какого материала, какой породы был этот человек?
Сентябрь, уже расстрелян Зазубрин. Октябрь, ноябрь. Никаких показаний и признаний Правдухина в деле нет — сплошная дыра, только упоминания о каких-то его заявлениях, видимо, уничтоженных следствием. 25 ноября упорного «сибиряка» сводят в очной ставке с его подельником Наседкиным, который дал на него показания, — бесполезно, Правдухин их отрицает.
И в новом, 38-м, допросы продолжаются с тем же результатом. Расстрелян в марте Наседкин. Правдухин не признает обвинения. Наверно, следователи ходили на него смотреть — откуда такой взялся? Вся сталинская карательная машина буксует на одном человеке!
И вот уже май, число в протоколе почему-то не указано: «На протяжении девяти месяцев, несмотря на уличение вас очными ставками, вы запирались. В поданном вами заявлении вы показываете, что намерены прекратить запирательство и дать показания о деятельности эсеровской организации, участником которой вы состояли».
И дальше — ответ, выхолощенные, казенные слова, без единой живой детали и факта: что он, Правдухин, до 18-го — активный эсер, был антисоветски настроен, связан с «Перевалом» и вот, наконец, вот — вовлек в контрреволюционную деятельность Наседкина, Зазубрина, Пермитина и свою жену Сейфуллину…
Вот только когда — через девять месяцев допросов, очных ставок и пыток — он «признался», подписал весь следственный бред — чтобы уж скорее все кончилось!
Сталинский расстрельный список от 20 августа на 313 человек.
№ 215 — Правдухин Валериан Павлович…
Только два росчерка — Сталин и Молотов, остальные, наверно, отдыхают на Черноморском побережье, собираются с силами.
Казнен Правдухин через год после ареста, 28 августа, редкий для того времени коротких дистанций и дыханий марафон.
И все-таки мы не можем сказать уверенно, чем кончился поединок Правдухина с Лубянкой. И никогда не узнаем всю правду. Конечно, когда подпись узника под признанием вымогалась пытками, у невменяемого человека, ее нельзя считать подлинной. Но очень может быть, как не раз случалось, что она, эта подпись, просто-напросто подделка.
Весенняя охота на людей
Тюрьма, тюрьма…Крепость тиранов,Твердыня земных владык,Дом задушенных страданий,Могила для живых —
писал Артем Веселый в стихотворении «Тюрьма» с посвящением «Пленникам фашизма».
Горела огнями в самом центре Москвы бессонная Лубянка. Кипела работа в кабинетах следователей. Уводили одних арестантов, вводили других, вызывали третьих. Да разве только писателей? Они были лишь крохотной частью предназначенного для уничтожения человеческого материала.
Среди пильняковцев Артема Веселого прокрутили в карательной машине первым, видимо, как самого опасного террориста. В сталинском расстрельном списке от 28 марта на 168 человек он проходит под номером 67 — «Кочкуров Николай Иванович (Веселый А.)». Путевку на тот свет подписал почти весь ареопаг палачей-распорядителей: Сталин, Молотов, Каганович, Жданов, Ворошилов.
Суд — 8 апреля, 13.15–13.30. В приговоре сказано — «бывший писатель», как будто писатель бывает бывшим. В тот же день приговор привели в исполнение.
А через десять дней, в очередном расстрельном списке, который лег на стол Сталину, значились:
…32. Большаков Константин Аристархович…
95. Завалишин Александр Иванович…
118. Касаткин Иван Михайлович…
124. Кин-Суровикин Виктор Павлович…
131. Козловский-Батрак Иван Андреевич…
224. Пильняк (Вогау) Борис Андреевич…
252. Селивановский Алексей Павлович…
Между Завалишиным и Касаткиным, под номером 106, помещен Ингулов Сергей Борисович — начальник Главлита, главный цензор страны.
Подписали список: Сталин, Ворошилов, Каганович, Жданов.
Еще через два дня, в четверг 21 апреля, все писатели из этого списка предстали перед судом Военной коллегии. Всем им отпустили на формальности по 15 минут. Повели они себя по-разному. Половина из них вину свою признала и показания подтвердила, другая половина — нет. Кто-то напоминал о своих революционных заслугах, кто-то взывал к гуманности.
Конвейер смерти не имел обратного хода.
Прошло пять дней после расстрельной ночи 21 апреля, и чекисты, словно спохватившись, арестовали еще двух пильняковцев — прозаиков Глеба Алексеева и Сергея Буданцева.
Алексеев попал в ловушку гораздо раньше, когда он, эмигрировавший после революции, под влиянием советской пропаганды вернулся в Москву. Сначала все шло гладко, печаталось пятитомное собрание его сочинений. Потом начались нападки: писателя обвинили в том, что он «вместо коллективиста рисует человека, спасающего свою душу», поставили его в строй — «на правом фланге литературных попутчиков». И вот финал — расстрельная яма.
Буданцев Родину не покидал. Начинал он со стихов, но потом, как это часто бывает, перешел на прозу, не скрывая, что продолжает традиции Достоевского. Критики клеймили его как соглядатая и чужака в мире советской романтики. Один из героев Буданцева, с дворянской фамилией Вяземский, заключенный в концлагерь, не сломился там и сохранил личность, но не из-за «перековки», а из-за верности вечным человеческим ценностям. Так случилось, что теперь и автор последовал по пути своего героя: был осужден на восемь лет лагерей. Еще на предварительном следствии он нашел мужество отказаться от своих показаний, как от вымышленных. Умер Буданцев на Колыме 6 февраля 1940-го.
