Григорий Василенко - Найти и обезвредить
В сентябре 1944 года в районе наступления 57-й гвардейской стрелковой дивизии был захвачен пленный, назвавшийся переводчиком организации «Тод» Куртом Рейтманом. В ходе дальнейшей проверки выяснилось, что Рейтман в прошлом — военнослужащий Советской Армии. В апреле 1942 года он дезертировал из рабочей военизированной команды Моршанска и с документами на имя Александра Кепурта оказался в Ростове. В прифронтовой комендатуре «Кепурт» заявил, что отстал от эшелона, и был направлен в действующую часть, откуда через несколько дней перебежал к врагу. У пленного были обнаружены документы на имя ефрейтора Советской Армии Тумашева Александра Петровича.
Десять лет получил тогда Рейтман, он же Кепурт, он же Тумашев.
А через неделю на глухом перегоне под Одессой охрана обнаружила в арестантском вагоне выломленный пол. Рейтман бежал. Вскоре его задержал военный патруль в прифронтовой зоне. На этот раз беглеца отправили в колонию для особо опасных преступников. И здесь он пытался бежать, а когда попался, то назвал свое настоящее имя — Виктор Шенгальс. Больше Шенгальс попыток побега не предпринимал, притих и, к удивлению, ударился в богоискательство. Отбыв наказание полностью, он приехал в Ханскую, где и стал правой рукой Бицзеля, его доверенным лицом.
В глухом горном лесу развернулся бивак лесорубов. С утра до вечера здесь стучали топоры, с гулом падали вековые деревья. И трудно было предположить, что бригада лесорубов, нанятая недавно одним из совхозов для заготовки древесины, сплошь состояла из членов секты Бицзеля. Под прикрытием густых крон он вовсю развернул сионистскую обработку верующих. Здесь регулярно прослушивались передачи «Голоса Израиля», изучался древнееврейский язык иврит, восхвалялась «земля обетованная».
В день нападения Израиля на арабские страны Бицзель организует в лесу демонстрацию под израильским флагом. Все это тщательно фотографируется и с нарочным передается в Израиль…
Распорядок дня в «бригаде» жесткий. Рано утром — подъем, физическая подготовка (Бицзель хорошо помнит указания Абрахама: «Учтите, нам нужны крепкие и здоровые люди!»). Затем на работу. Работать Бицзель заставлял до упаду — он был кровно заинтересован в хороших заработках. Все заработанные деньги Шенгальс отдавал Бицзелю, а тот оделял всех в зависимости от своего благорасположения, львиную долю забирая себе, якобы на нужды общины.
А вечером, сытый и бодрый, он собирал людей у радиоприемника, и до глубокой ночи далекий израильский диктор забивал плохо соображающие головы очередными порциями клеветы.
В своих посланиях хозяевам Бицзель сообщал о том, что значительная группа верующих готова к выезду в Израиль, что многие уже публично отказываются от своих гражданских обязанностей, в частности от службы в Советской Армии. Бицзель и Шенгальс мечтали увидеть свои портреты на первых страницах израильских журналов — портреты «политических» борцов.
Но получились из них лишь два обычных уголовника.
Оба они предстали перед народным судом Апшеронского района. В открытом судебном заседании шаг за шагом была вскрыта их преступная деятельность. Они, как клопы, тянули соки из простых людей, заставляли потворствовать их утехам, капризам. Многие из верующих только на суде в полной мере увидели ту духовную пропасть, куда тянули их два авантюриста, преследующие свои сугубо корыстные цели. Узнали имена истинных дирижеров грязной игры, в которой они были лишь пешками. Да и сам Бицзель в конечном итоге являлся жалкой фигурой в игре своих хозяев. Отбыв положенное наказание, он получил разрешение на выезд в Израиль, думая, что его там встретят с распростертыми объятиями. Но торжественной встречи не произошло. Для хозяев он был уже отработанный пар.
Так рассыпался еще один карточный домик антисоветизма. С какой бы стороны антисоветчики ни подступали к нам, результат всегда будет один — полное банкротство! Так примерно выразился старый коммунист Гавриил Данилович Даниелашвили.
Вл. Рунов
ПОИСК ДЛИНОЮ В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
Весна 1943 года
Снег, почти черный, в рыжих навозных подпалинах, вязкой пеленой покрывал деревенскую площадь. Истоптанная множеством ног, она уже кое-где блестела ранними лужами. Запах горелого шел от пепелищ, подернутых слоистым налетом. Еще осенью деревню спалили каратели из зондеркоманды, и теперь ее немногочисленное население сбилось в землянках да в тех немногих, отшибленных к околице избах, что огонь пощадил.
Старики и старухи, согнанные на пустырь, молча глядели, как два полицая, сбросив нагольные полушубки, споро махали топорами. Острое лезвие, описав блестящую дугу, с визгом вгрызалось в сосновую мякоть, рассыпая вокруг пахучую стружку. Но запах свежего дерева внушал сейчас только ужас, потому как ладили эти рыжие мордатые мужики страшное сооружение — виселицу.
К ней подтащили парня с бледным окровавленным лицом. Без шапки, в разодранной нижней рубахе, он бессильно привалился спиной к бревну, поднял кудлатую голову. Толпа приглушенно загудела:
— Мальчишка, однако, совсем…
— Вчерась у Папоротной поляны бой был. Говорят, фрицев да этих вот вешателей партизаны три подводы набили. Вот сегодня и лютуют.
— Одного, значит, захватили. Видать, раненый?
— У-у-у, изверги…
— Молчи, мать. Ответят они нам, за все ответят.
На пленного партизана набросили петлю. Здоровенный полицай, от которого за версту несло самогоном, перебросил конец веревки через верхнюю перекладину, крепко взялся за него и зычным, густо пропитанным махоркой голосом заорал на всю площадь:
— Шоб все знали, какую цену он заплатит нам за свое партизанство! Глядите… — и всей своей тушей каратель навалился на веревку. Тело юноши, опутанное сыромятной вожжой, потянулось вверх, изогнулось в судороге, но тут же веревка ослабела и партизан упал коленями на холодную землю.
— Не-е-е, просто так ты у нас не отойдешь. Ты еще поболтаешься, попадаешь, выпрашивать будешь ее, матушку… — пьяно орал верзила, судя по всему, главарь.
— За что мучаешь парня, ирод? — пронзительно полоснул вопль из толпы.
Каратель круто развернулся на каблуках и, поигрывая немецким вороненым автоматом, угрожающе зарычал:
— А шо, кому-то не нравится? У нас ведь пуль да веревок на всех хватит!
Он рывком поднял юношу на ноги и вдруг, словно подавившись воздухом, сложился пополам. Собрав последние силы, партизан ударил палача головой вниз живота.
— А-а… э-э-э… у-о! — завыла, заорала банда, набросившись на пленного. В остервенелой ярости закрутился под виселицей живой клубок, разорванный вдруг короткой автоматной очередью. Каратели отбежали в сторону. Юноша неподвижно лежал на изрытом сапогами снегу. В его холодеющих глазах отражалось бездонное, уже набирающее весеннюю синеву небо. Старики молча стянули шапки. Древняя, седая как лунь старуха подошла к убитому, присела, сухой ладошкой прикрыла его глаза. Потом с трудом разогнулась и, глядя прямо в жирное переносье палача, сказала внятно:
— Придут наши скоро. Повисишь ты, кат, еще на этой веревке…
Главарь, вскидывая ствол автомата, заорал нечленораздельно и яростно, брызгая слюной…
Остатки деревеньки горели недолго. Бандиты из зондеркоманды не любили свидетелей. Не оставили они их и здесь, в Белорусском Полесье.
* * *Шестнадцатилетний подросток, худой до прозрачности, но жилистый и выносливый, уже третьи сутки шагал от Туапсе на Краснодар.
Тяжелые солдатские ботинки, которым, казалось, сносу не будет, пообились, грубая кожа потрескалась на изгибах. В кармане гимнастерки лежала справка, свидетельствующая о том, что учащийся Тбилисского ремесленного училища Евгений Перекрестов следует к месту постоянного жительства, в недавно освобожденное село Летник Ростовской области.
Там оставались мать, сестра, тетка. «Живы ли? — эта мысль тревожила все время, не давала мальчишке покоя. Вокруг свежими пепелищами отмечались тяжкие следы оккупации. Вдоль дорог лежала разбитая военная техника, еще не успевшая даже схватиться ржавчиной.
До Сочи Женька доехал товарняком, оттуда немного попутной машиной. За Туапсе прибился к попутчику, раненому солдату, списанному вчистую и сейчас возвращавшемуся домой.
В сумерках отдыхали у костра.
— Город у нас чудесный, зеленый, а весной — как невеста в цвету яблоневом. В название одно вслушайся — Краснода-а-ар… — В хриплом голосе солдата слышались нежные нотки. Он пошевелил палкой угли, придвинул к теплу больную ногу. — Сейчас, говорят, разбит сильно… Да-а, побандитствовал фашист на нашей земле… — Солдат затянулся едким табаком, привычно пряча в кулак огонек самокрутки. — Меня ведь дома похоронили. Земляк рассказывал, случайно в госпитале встретил. Получили, говорит, на тебя, Василий, похоронку еще прошлым летом, в аккурат перед оккупацией. А я, вот видишь, жив. И сообщить никак нельзя было. Боюсь — доковыляю до дому, увидит меня мать и не выдержит…
