Владлен Измозик - «Черные кабинеты» История российской перлюстрации. XVIII – начало XX века

Известный авантюрист и многолетний сотрудник российских спецслужб И.Ф. Манасевич-Мануйлов на допросе 20 июля 1917 года показал, в частности, следующее: председатель Совета министров С.Ю. Витте в конце 1905‐го – начале 1906 года констатировал, что министр внутренних дел П.Н. Дурново сообщает ему не все перлюстрированные сведения1140. А.Н. Хвостов, министр внутренних дел в сентябре 1915‐го – феврале 1916 года, на допросе 18 марта 1917 года уверял – перлюстрация шла к товарищу министра С.П. Белецкому, а «потом – частью – попадала ко мне: то, что Белецкий считал нужным мне дать»1141. О возможности использования перлюстрации в подковерной борьбе начала XX века говорил на допросе 10 июля 1917 года также бывший товарищ министра внутренних дел и государственный секретарь С.Е. Крыжановский. Отметив, что П.А. Столыпин «ставил под надзор даже своих родственников», Крыжановский добавил: «Никто не был гарантирован, что ему не подсунут письма, включив в него две-три фразы»1142.

Но даже с учетом этих нюансов я считаю, что в целом массив перлюстрации давал достаточно объективную картину реальных настроений политически активного, образованного российского общества.

Какие же цели ставила власть перед сотрудниками «черных кабинетов»? Как эти цели достигались? Можно сформулировать несколько основных задач, которые стояли перед российской системой перлюстрации с начала XIX века:

1. Контрразведывательная функция: наблюдение за перепиской иностранных дипломатов и иностранцев, борьба с иностранным шпионажем.

2. Выявление реальной или мнимой антиправительственной деятельности, обнаружение заговоров и различного рода тайных организаций.

3. Обнаружение различного рода служебных и экономических злоупотреблений: контрабанда, финансовые нарушения, коррупции; контроль за чиновниками всех уровней.

4. Изучение реальных настроений различных групп населения.

5. Обнаружение и изъятие антиправительственной литературы, пересылаемой по почте.

Таким образом, можно сказать, что последние четыре задачи являлись частью системы политического контроля. Сам политический контроль – это

система регулярного сбора и анализа информации различными ветвями государственного аппарата о настроениях в обществе, отношении различных его слоев к действиям властей, о поведении и намерениях экстремистских и антиправительственных групп и организаций. Политический контроль всегда включает несколько основных элементов: сбор информации, ее оценку, принятие решений, учитывающих настроения общественных групп и призванных воздействовать в нужном для властей направлении, а также политический розыск (сыск) и репрессии при наличии угрозы (реальной или мнимой) государству и обществу1143.

В данной главе я попытаюсь, исходя из сформулированных выше задач системы перлюстрации и ее роли в осуществлении политического контроля, показать, как реализовывались эти задачи на практике в течение многих десятилетий. Однако эффективность перлюстрации дипломатической переписки здесь анализироваться не будет, так как об этом было сказано в третьей главе.

Также надо отметить, что на протяжении XIX века перлюстрированные письма или выписки из них докладывались непосредственно императору, а дальнейшие действия спецслужб зависели от резолюции его величества. Надпись «Кто такой?» требовала установить данные об авторе письма и о том, кому оно адресовано. Если в письме сообщалось о тех или иных злоупотреблениях, нарушениях предусмотренного порядка, то царственный карандаш мог предписать сообщить об этом тому или иному министру как «дошедшие сведения». В таком случае руководитель ведомства должен был провести собственное расследование и доложить государю о его результатах.

Иногда в связи с этим возникали курьезные ситуации. Министру народного просвещения А.С. Норову по распоряжению Александра II была сообщена фраза из письма казанского педагога Б.И. Ордынского – о том, что «многие учителя в Казани ведут себя не соответственно своему званию» (Ордынский писал профессору Московского университета О.М. Бодянскому). III Отделение ждало от министра принятия мер. В ответ министр указал, что сообщенные сведения «по неопределенности своей поставляют меня в крайнее затруднение… [и] объяснения по неопределенности обвинения не могут быть положительными, кроме того, они бросают тень на многих добропорядочных лиц». В результате III Отделение признало – оно «по ошибке сообщило министру народного просвещения, что многие учителя учебных заведений в Казани ведут себя не соответствующе своему званию»1144.

Выше я уже отметил, что не буду здесь касаться наблюдения за перепиской иностранных дипломатов, так как этому посвящена третья глава. Но, кроме дипломатов, наблюдение велось за корреспонденцией и других иностранцев, посещавших Россию, которых подозревали в стремлении нанести стране ущерб и, конечно, в шпионаже. Власти, особенно при Николае I, вообще крайне подозрительно относились к появлению иностранцев в России, видя во многих из них опасность распространения «нравственной заразы». Соответственно, приезд их с конца 1830‐х годов всячески ограничивался. Например, если в 1847 году в страну въехало 22 тыс. иностранцев, то в 1848‐м – лишь 10 тыс. Характерна в этом плане запись в дневнике управляющего III Отделением в 1839–1856 годах Л.В. Дубельта: «Не впускать бы в Россию ни одного иностранца – вот и все тут». Но Дубельт тут же добавлял: «Да та беда, что этого делать невозможно»1145.

Поэтому корреспонденция приезжих иностранцев подвергалась регулярной перлюстрации. С середины 1827‐го по февраль 1828 года шла переписка о деле англичанина Сандерсона. В апреле 1827 года было вскрыто его письмо из Оренбурга некоему банкиру Ивану (Джону) Пикерсгилю в Москву. В конверте оказалось письмо госпоже Сандерсон в графство Ланкашир. Видимо, автор письма, догадываясь о перлюстрации, счел более безопасным отправить его через Москву. В большом письме путешественник рассказывал матери о своих впечатлениях:

В сем государстве большой недостаток в нравственных правилах и весьма мало чувства истинной религии. Что касается до низших званий, то они более наблюдают обряды, нежели самую религию, а высшие сословия, презирая оные обряды и смешивая их с самою религией, не радеют ни о них, ни о вере. Здесь каждая вещь более или менее имеет один наружный блеск и личину. Гостеприимство очень часто происходит от тщеславия. <…> Русские весьма походят на французов. <…> Русские большую имеют страсть к игре, музыке и танцам. <…> Русское общество исполнено интриг и происков.

Письмо было доложено государю, которому не понравились такие отзывы. Оренбургскому военному губернатору П.К. Эссену из Главного штаба 22 июля 1827 года были направлены перлюстрированная выписка и повеление Николая I «наблюдать за поступками и жизнью сего иностранца». В ответ губернатор сообщил, что англичанин «открыл великую склонность к горячим напиткам», подрался со слугой и вообще образа жизни предосудительного. В начале ноября 1827 года начальник Главного штаба И.И. Дибич передал Эссену новое повеление императора: поскольку в Петербурге стало известно о намерении Сандерсона завести переписку с Персией, губернатор должен был выслать его за границу. 22 ноября Сандерсон в сопровождении казачьего офицера отправился из Оренбурга к западной границе. В конечном счете англичанин был выдворен из России через пограничный пункт Радзивилов.

Но любопытно здесь и другое: об обстоятельствах этой истории до конца не знал глава службы политического розыска и контроля А.Х. Бенкендорф. Только 14 февраля 1828 года он написал начальнику Главного штаба Дибичу: III Отделению известно лишь то, что Сандерсон «странным и совершенно уединенным образом жизни своей в Оренбурге обратил на себя сомнение и хотя по справкам о нем собранным во время пребывания его в России до прибытия в Оренбург он не навлек на себя подозрение, но тем не менее из осторожности предписано иметь за ним неприметный надзор». О высылке же Сандерсона за границу Бенкендорф замечал: «…я узнал [о ней] от императора, но о причинах ее мне неизвестно». Поэтому в конце письма содержалась просьба дать необходимые сведения1146.

Одновременно подобная история разыгралась и с другим англичанином, Ричардом Местером. 1 августа 1827 года он писал из Москвы в Лондон некоему капитану Дигби: «Невозможно изъяснить, что я претерпел в сей продолжительной дороге в сих варварских краях. <…> С. [анкт-] Петербург есть без сомнения прекраснейший город в Европе и заключает в себе весьма драгоценные сокровища, но я никогда не видал народа плутоватее здешнего. <…> Здешний народ почитает одного себя христианином, а прочих еретиками». Поскольку автор письма сообщал и о своем намерении посетить Варшаву, император распорядился переслать данную копию цесаревичу Константину Павловичу и «просить иметь Местера под присмотром». Из Варшавы 20 августа сообщили, что Местер является капитаном английской гвардии, «надзор за ним и его женой установлен с 11 августа, как за всеми подобного рода иностранцами» и 19 августа он выехал в Вену1147.