Марк Твен - Простаки за границей или Путь новых паломников

Теперь, хочешь не хочешь, надо снова вернуться к горе Фавор, хотя это предмет довольно скучный, и я не могу не отвлекаться и не вспоминать картины, куда более приятные. Ну, постараюсь не задерживать­ся на ней. Ничего в ней нет примечательного (если не считать того, что, как мы предполагаем, здесь свер­шилось преображение Господне), только седые руины, которые скоплялись здесь век за веком, начиная со времен отважного Гедеона и других воинов, процвета­вших здесь тридцать столетий назад, и вплоть до вчерашнего дня истории, ознаменованного крестовы­ми походами. Тут стоит греческий монастырь, в нем угощают превосходным кофе, но здесь не найдешь ни щепочки от истинного креста, ни единой косточки святого, чтобы занять праздные мысли мирян и напра­вить их в более серьезное русло. Я ни во что не ставлю ту древнюю церковь, которая не может похвастать своими святынями.

Равнина Ездрилонская — «поле битвы народов» — вызывает думы об Иисусе Навине, Венададе, Савле и Гедеоне; о Тамерлане, Танкреде, Ричарде Львиное Сердце и Саладине; о воинственных царях персидских, о героях Египта, о Наполеоне — ибо все они сражались здесь. Если бы колдовской свет луны мог вызвать из могил тьмы и тьмы воинов всех времен и народов в причудливых и несхожих одеждах, некогда устремля­вшихся сюда со всех концов земли и вступивших в бит­ву на этом бескрайнем поле, и это многоцветное вой­ско с пышными султанами, знаменами и сверкающими копьями вновь затопило бы равнину, я простоял бы здесь целую вечность, любуясь этим призрачным ше­ствием. Но колдовской свет луны — это тщета и об­ман, и смертному, который уверует в него, уготованы скорбь и разочарование.

У подножья горы Фавор, у самого края легендар­ной равнины Ездрилонской, прилепилась жалкая дере­вушка Девурье, где жила пророчица Девора. Деревуш­ка эта как две капли воды похожа на Магдалу.

Глава XXIII. По дороге в Назарет. — Укушенный верблюдом. — Трот Благове­щения, Назарет. — Мастерская Иосифа. — Священный камень. — Источник богородицы. — Литературные диковинки.

Мы спустились с горы Фавор, пересекли глубокое ущелье и каменистой горной дорогой двинулись к На­зарету, до которого было два часа пути. На Востоке расстояния измеряются не милями, а часами. Добрый конь почти по любой дороге проходит три мили в час, — стало быть час пути означает три мили. Это утомительный и нудный способ подсчета; пока оконча­тельно не привыкнешь к нему, не можешь ничего сооб­разить, и приходится всякий раз переводить языческие часы на христианские мили, как поступает человек, к которому обращаются на чужом языке, знакомом ему не настолько, чтобы он сразу уловил смысл ус­лышанного. Расстояния, которые проходят пешком, тоже измеряются часами и минутами, но я не знаю, что кладут в основу расчетов. Если спросишь в Кон­стантинополе: «Далеко ли до консульства?» Вам от­ветят: «Минут десять». «Далеко ли до агентства Ллойда[190]?»— «Четверть часа». «Далеко ли до нижнего мо­ста?»— «Четыре минуты». Не берусь утверждать со всей решительностью, но, вероятно, заказывая пан­талоны, заказчик говорит портному, что они должны быть четверть минуты длиною и девяти секунд в поясе.

От Фавора до Назарета два часа езды, и поскольку дорога необыкновенно узкая и извилистая, уж конечно мы должны были именно здесь повстречать все кара­ваны верблюдов и всех ослов, сколько их было между Иерихоном и Джексонвилом. Ослы бы еще не беда — они такие крохотные, что лошадь, если она с огонь­ком, вполне может перескочить через них, но через верблюда не перескочишь. Верблюд ростом с обык­новенный сирийский дом, — иными словами, он на фут-два, а то и на все три выше рослого мужчины. В этих краях его чаще всего навьючивают двумя гигантскими тюками, по одному с каждой стороны. Со своей покла­жей он занимает не меньше места, чем карета. По­думайте, каково встретить такую преграду на узкой дорожке. Верблюд не свернет с дороги ни за какие блага. Он невозмутимо шествует своим широким ша­гом с равномерностью маятника, и кто бы ни встре­тился ему, должен по доброй воле уступить дорогу, или верблюд своими громоздкими тюками сметет его силой. Этот переход измучил нас, а лошадей довел до полного изнеможения. Нам пришлось перескочить чуть не через тысячу восемьсот осликов, и всех нас верблюды без конца выбрасывали из седла, только один счастливчик может похвастать тем, что падал меньше шестидесяти раз. Это может показаться бес­совестным преувеличением, но, как сказал поэт, «вещи не таковы, какими они кажутся». Ничто, по-моему, вернее не бросит вас в дрожь, чем верблюд, который неслышно подкрался к вам сзади и дотронулся до вашего уха своей холодной отвисшей губой. Верблюд проделал это с одним из моих спутников, который, охваченный мрачными размышлениями, поник в сед­ле. Несчастный поднял глаза, увидел маячившее над ним величественное животное и в отчаянии пытался убраться с дороги, но, прежде чем ему это удалось, верблюд дотянулся до него и укусил его за плечо. Это было единственное приятное событие за весь переход.

В Назарете мы раскинули лагерь в оливковой роще, близ источника богородицы, и наш великолепный страж пришел получить бакшиш за свои услуги, — ведь он следовал за нами от самой Тивериады и одним видом своего грозного оружия отвращал от нас незри­мые опасности. Драгоман уже заплатил его хозяину, но это не считается: если вы нанимаете человека чихать за вас и кто-то пожелает помочь ему, вы должны платить обоим. Здесь задаром и шага не ступят. Как должны были удивиться здешние жители, когда им предложили спасение, «которое не стоит денег и кото­рому нет цены». Если люди, их нравы и обычаи и изме­нились со времен Спасителя, то с помощью библейс­ких образов и метафор этого не докажешь.

Мы вошли в большой католический монастырь, построенный на том месте, где, как говорит предание, проживало святое семейство. По пятнадцати ступеням мы спустились под землю и очутились в маленькой часовне, искусно убранной ткаными завесами, сере­бряными светильниками и расписанной маслом. На мраморном полу, пред алтарем, крестом отмечено место, ставшее навеки священным, ибо считается, что именно здесь стояла дева Мария, когда ангел принес ей благую весть. Как просто, как скромно это место для столь грандиозного события! В память его во всем цивилизованном мире были воздвигнуты великолепные раки и царственно прекрасные храмы, величайшие художники мира считали для себя самой высокой честью запечатлеть его на своих полотнах; история этого места знакома каждому, даже малому ребенку, в любом городе, в любой глухой деревушке, в самых отдаленных уголках христианского мира; несметное множество людей готово пересечь всю землю ради счастья увидеть это место. Умом я, конечно, прекрасно понимал это. Но очутившись здесь, я никак не мог проникнуться величием этой минуты. У себя дома, за несколько тысяч миль отсюда, я так ясно представлял себе явление све­тозарного и легкокрылого ангела и видел небесный свет, осиявший деву, когда слуха ее коснулась ни­спосланная свыше весть. Сидя но ту сторону океана, каждый может представить себе эту картину, но лишь немногим удается это здесь. Я видел нишу, из которой выступил ангел, но не смог заполнить ее пустоту. Ангелы, которые мне знакомы, созданы зыбким воображением, они неуместны в прочных каменных нишах. Фантазия лучше всего работает на расстоянии. Не знаю, найдется ли хоть один человек, способный, стоя в гроте Благовещения, на­селить его чересчур осязаемые каменные стены при­зрачными образами, живущими в его душе.

Нам показали обломок гранитной колонны, повис­шей под кровлей; говорят, колонну разбили мусуль­манские завоеватели Назарета, тщетно пытавшиеся сокрушить святилище. Но колонна чудом осталась висеть в воздухе и, сама ничем не поддерживаемая, поддерживала и до сих пор поддерживает кровлю. Мы разделили это чудо на восьмерых, и тогда оказалось, что общими силами в него не так уж трудно поверить.

Даровитые католические монахи ничего не делают наполовину. Если бы они решили показать вам медно­го змия, воздвигнутого в пустыне, — можете не сомне­ваться, они припасли бы и столб, на котором он был поднят и даже яму, в которую этот столб был врыт. У них здесь есть грот Благовещения; и как всякому, имеющему уста, естественно иметь и гортань, так и у них имеется еще и кухня богородицы, и даже гостиная, где восемнадцать столетий тому назад дева Мария и Иосиф любовались, как младенец Христос играл иудейскими игрушками. Все эти «гроты» — под одной крышей, все чистые, просторные и удобные. Любопытно, что все, кто был тесно связан со святым семейством, всегда жили в «гротах» — в Назарете, в Вифлееме, в царственном Эфесе, — между тем никому из их сверстников и современников ничего подобного и в голову не приходило. А если они и жили в таких пещерах, пещеры эти давно бесследно исчезли, и оста­ется лишь диву даваться, что те, о которых я рассказы­ваю, сохранились по сей день. Когда богородица спа­салась бегством от гнева Ирода, она укрылась в Виф­леемской пещере, и пещера эта цела и поныне; избиение младенцев в Вифлееме происходило в пеще­ре, Спаситель родился в пещере, — и ту и другую по сей день показывают паломникам. Просто удивительно, что все эти великие события произошли в пещерах, и притом это поразительное счастье, ибо самые креп­кие дома со временем неизбежно рушатся, а пещера в скале останется на веки вечные. Все эти пещеры — сплошной обман, но человечество должно быть благо­дарно за него католикам. Стоит им разыскать место, освященное каким-либо из событий, упоминаемых в писании, и они тотчас воздвигают здесь прочный, на века рассчитанный храм и сохраняют память об этом месте для благодарных потомков. Если бы этот в выс­шей степени достойный труд выпал на долю протеста­нтам, мы бы сегодня и не знали, где стоял Иерусалим, а человек, который сумел бы отыскать Назарет, был бы, конечно, наделен сверхъестественной мудростью. Человечество благодарно католикам за их добрые де­ла, даже за их ловкое мошенничество с этими высечен­ными в скалах поддельными пещерами, — ибо куда приятнее смотреть на пещеру, в которой, как веками свято верили люди, некогда жила богородица, чем пытаться вообразить себе ее жилище где-то в Назаре­те: то ли там, то ли тут, а где — в точности неизвестно. Слишком велик простор для воображения, ему трудно сделать выбор. Ничто не приковывает взора, не при­влекает внимания, не заставляет задуматься. У нас, в Америке, будут помнить отцов-пилигримов[191], пока не переведется названная в их честь плимутрокская поро­да кур. Монахи — мудрое племя, они знают, как навеч­но пригвоздить к месту милое сердцу предание.