Юрий Скоп - Избранное

— Да, — сказал Михеев и посмотрел на часы. Было двадцать минут десятого.

— Торопишься?

— Успею.

— А вот я и не знаю… Ошарашила меня нынче моя Агриппина. Прямо-таки как обухом по башке. Ни сном ни духом не думал… Мы, значит, с ней погуляли маленько, покушали, она и красненького приняла, отгул у нее сёдня… Поездили и так далее, в общем, прекрасно провели время, а после, вот только что, она мне и говорит… Тьфу ты! Как ты, говорит, относишься, если я от тебя понесла?.. Мне, говорит, очень важно это от тебя знать, чтобы, следовательно, и вести себя дальше… А я у ее спрашиваю: давно ли сей факт обнаружился? Она говорит: на втором месяцу я, к вашему сведению, — и губу поджала… Доигрались, мол, Федор Михайлович, решать надо… Я задаю ей вопрос — это что, Груша, решать-то?.. А то, говорит, что мне теперь с ним прикажете делать?.. И на живот себе пальцем показывает… Я ведь, говорит… без кола без двора… Я ей говорю — ну и что? Я-то, мол, здесь, вот он… А она говорит — не знаю… Мы с тобой, говорит, не законно… В общем, выразилась… Ну в том смысле, что не муж и жена…

— Я понимаю, — кивнул Михеев.

— У меня, говорит, на тебя никакой надежды не имеется. Ты, говорит, шоферюга… включил зажигание и — привет… Ну и слезы. И понесла на меня, рта не дает открыть… Езжай, говорит, отсюда, пока цел. Все вы, говорит, одним мазутом мазаны… Я было к ней, давай унимать, а она дверь ногой бух! — и шипом на меня, это чтобы в общежитии другие не слыхали, катись, мол, и все… Прямо с ума сошла. Разгорелась так… Я дверь приоткрыл и говорю ей — ты погоди, дура баба, охолонь малость, воды испей… Ты же, говорю, для меня дорогой человек… Это же мне в радость, если ты родишь мне… Памаешь, говорю, ты рожай мне его, рожай, не дури… Ему-то, говорю, — и на живот ей показываю, — только во вред такая вот вшизофрения…

— А она что? — искренне поинтересовался Михеев.

— А она что… — вдруг шмыгнул водитель, — вот так вот села, руки развела… — он отпустил баранку и показал, — рот раскрыла и — ой, говорит… Ой!.. Да как тоненько так заголосит… Ну, у меня тут в сердце как шилом кто… Не могу, памаешь, бабьего рева переносить. Ну никак не умею… Встал я и вышел. Думаю, завтра приду, и мы в загс с ей пойдем. Ты ведь про жись мою ничего не знаешь… Ведь это, если б нам до Парижа с тобой сейчас ехать, хватило бы рассказать, а то вон твоя Сретенка… Где тут тебя?

— Чуть подальше… Возле Колхозной площади. И простите, я так и не понял, какой же вас нюанс в этой истории смущает? По-моему, вы все правильно решили… Мне вот здесь, если можно, остановите?

«Волга» привалилась мягко к бордюру, напротив гастронома. Он был открыт…

— Нианс-то какой, говоришь? — Водитель достал папиросу и закурил.

— Я слушаю, Федор Михайлович… — подторопил его Михеев, нашаривая в кармане пиджака бумажник.

Водитель понял движение и положил свою руку на руку Михеева:

— Не надо… Не оскорбляй. Памаешь, браток… Неважный этот нианс получается…

— Так все-таки?..

— Намедни я лечкомиссию проходил… Ну и вот… На руке у меня вот здесь худую вещь обнаружили… Рак она называется.

Михеев замер… Он только сейчас всмотрелся в сухощавое, слегка удлиненное лицо водителя. На правой скуле его подрагивал крупный желвак… Подбритый висок заметно светлел сединой.

— Ты иди-иди, земляк. Будь здоров.

Михеев неловко, не зная, что и сказать, открыл дверцу и вылез из машины. Наклонился потом за портфелем…

— До свиданья, Федор Михайлович… Спасибо вам.

— Не за что… А до Парижа-то поедем?

— С удовольствием…

— Значит, поедем. Я в нем последние пятьдесят лет не бывал. Все, памаешь, некогда…

Михеев захлопнул дверцу, и «Волга», фыркнув дымком, мягко шаркнула по примороженному асфальту задними колесами.

После того как в аэропорту Орли объявили о восьмичасовой задержке на вылет в Москву, и суетливый, до чертиков надоевший Кряквину за эти десять дней поездки по Франции человечек, непонятно кем и когда призванный быть руководителем их группы, насморочным, крайне уставшим голоском провел очередное внеочередное совещание прямо вот здесь, в транзитном зале, всем сразу стало ясно, что разбредаться и удаляться друг от друга никому и никуда не следует, что дисциплина их, советских граждан, должна быть по-прежнему, как и впредь, на самой высокой «я бы сказал… («это ты бы так сказал», — раздраженно передразнил его про себя Кряквин) идейной высоте, товарищи. Я на вас надеюсь («надейся, надейся…»), вы меня, думаю, не подведете…» («тебя… ни за что…»). А сам («Поганец!») тут же куда-то исчез.

Кряквин еще с полчаса мрачно и без всякой охоты курил, поглядывая на огромное световое панно, рябое от беспрерывно меняющих названия рейсов букв; потом бесцельно бродил в разноязыкой, шаркающей толпе; еще раз, позевывая, поторчал возле рекламного автомобиля, медленно и зазывно вертящегося в хромированно-лаковых брызгах в центре зала, а потом решительно, не предупреждая никого из своих, скатился на эскалаторе вниз и вышел на свежий, пряно пропахший вечерним дождем, воздух. Задышал жадно и часто…

Вот уже вторые сутки висел над Парижем и его предместьями бесплотный, бисерно-искристый днем, а к ночи покалывающий лицо, льдистый мрак. По утрам и за второй половиной дня от него возникала в городских пространствах странная, мягко-сиреневая дымка. От него тяжелело, покрываясь седоватым налетом, слишком серьезное для здешнего климата драповое, на меховом подбое, пальто Кряквина. Это Варвара, жена, перезаботилась, насоветовав ему не выпендриваться в плащике, а лететь в Париж в зимнем. «Ну откуда ты знаешь, как там… Мало ли что. Не разваришься. Ведь не лето…» И ондатровую «шапень», как ее называл Кряквин, настырно всучила: «Иначе не пущу… Хоть убей…» А в ней-то и в Полярске голове было душновато, не то что здесь — чистая парилка… Кряквин по всей Франции то и дело снимал шапку, стряхивая с нее приставучую влажную сыпь, и подолгу таскал в руке, покуда под не холодным вроде бы сначала, но постоянным сейчас, в марте, парижском свежачком голова снова не зябла. Простудиться он, конечно, не боялся, на здоровьишко жаловаться не приходилось, но и идти к капиталистам покупать берет, как ему того мимоходом порекомендовал однажды на Эйфелевой башне их заполошный руководитель группы, товарищ Храмов, чихая при этом в громадный, со скатерть, платок, Кряквину уж и совсем не хотелось. До смерти не любил шататься по магазинам. «Переживем… — думалось ему, — все это химеры и фантомы…»

Он посмотрел себе на руку: было еще только двадцать минут восьмого. Значит, до вылета, если он состоится сразу после этой задержки, оставалось терпеть жуткую уйму времени. «Черт бы их побрал… гражвоздухофлоты!.. — чертыхался, докуривая сигарету, Кряквин. — Надо чего-нибудь сообразить… Ну, не пропадать же в этом Орли… За восемь-то часов здесь не то что штаны просидишь — цыплят можно выпарить… А не рвануть ли-ка нам, Алексей Егорович, втихаря до Парижа?.. А что? Идейка заманчивая… Пару часов погуляете там потихонечку… Развитие себе, так сказать, сделаете на самой высокой идейной высоте… Самостоятельность и инициатива прежде всего. А после назад, — добрый вечер, товарищ Храмов… Как оно, ничего? С ним за это время уж точно инфаркта не будет… Почихает и поруководит народом и без меня…»

Кряквин полез во внутренний карман пиджака и достал бумажник. Прикинул наличие валютных возможностей и удовлетворенно шмыгнул носом: «Сто франков… гуляй не хочу…» Он весело отщелкнул пальцем окурок, проследив, как огонь, врезавшись в слякоть, коротко пшикнул и погас. «Вперед!» — приказал себе Кряквин и широко, уверенно зашагал через мокрую, блесткую от рекламного света аэропортовскую площадь к автобусным стоянкам.

Как раз собирался отваливать огромный, пестро расписанный какими-то призывами автобус типа «Икарус», только еще больше и роскошнее.

Кряквин подбежал к раскрытому сбоку окошку водителя и на пальцах спросил — сколько стоит проезд в этом сундуке до Парижа? Париж он назвал словом.

Водитель в берете и клетчатом кашне, толсто намотанном вокруг шеи, с обвислыми усами на смуглом, сухом лице понял сразу и, небрежно высунув в окно руку, трижды подряд сжал и разжал все пальцы на ней.

Кряквин, поморщившись, помотал головой и постучал себя по карману — «мол, не взойду, хозяин… Пятнадцать франков больно жирновато».

Водитель усмехнулся, выпрямил на руке два пальца к показал ими в сторону другой стоянки — «мол, вали, дорогой, во-он туда. Там подешевле…»

— О’кей, — сказал Кряквин и побежал в указанном направлении.

Здесь стоял, попыхивая выхлопной трубой, автобус поскромнее.

— Париж? — спросил Кряквин у водителя без усов и берета, входя в салон через открытую переднюю дверь.

Тот утвердительно сыпанул целой очередью горошистых слов, из которых Кряквин все-таки уловил что-то похожее на метро.