Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)
У нас с тобой совпало отношение к чтиву. Я тоже сейчас с большей охотой читаю книги по истории, эстетике, философии, а не художественные. Но здесь, наверно, есть что-то ненормальное, во всяком случае, пугающее меня. Я уже жаловался одному из своих корреспондентов – пожалуюсь и тебе. Кажется, чтение книг умных и отвлеченных (если – и только) отучает от сокровенных реакций: удивления, даже, если угодно, восторга, умиления. Я себя поймал на том, что соскучился по этим не очень-то глубоким качествам, когда перечитывал в Лефортово Диккенса. Но все равно, в состоянии не очень усталом мне даже в «толстом» журнале приятнее читать статью, нежели беллетристику. В тюрьме в этом смысле благодать, но там не всегда есть хорошие книги. Вот в том же Лефортово я почитал книги, за которыми давно охотился: Винкельмана, Дворника о средневековом искусстве, Муратова «Образы Италии» – многое. А в отношении беллетристики у меня как-то «все возвращается на круги своя»: я снова, после долгих крушений и сомнений, возлюбил XIX век, и в нашем искусстве – его традиции (особенно Т. Манна), а не XVIII, XVII, и их продолжателей наших дней – с опорой на эффективную, но не всегда глубокую и, главное, не всегда человечную притчу. Законченное на днях перечитывание Камю (самое интересное, по-моему, в этом роде – а не Ионеско или Фриш) как-то еще больше скорректировало все это. Впрочем, я умничаю без особых на то моральных оснований: знаю я все ведь только в переводах ‹…›
Целую тебя. Илья.
Герцену Копылову
Ответ на письмо от 20.9.70
Дорогой Гера!
Ты шутливо описываешь свою болезнь, а дело, наверно, не очень-то шуточное? Как ты сейчас? Полагаюсь на твою бодрость, тягу к работе – и надеюсь, что это письмо ты прочтешь, находясь в полном здравии.
Воннегута я, конечно, вновь не читал и не скоро прочту. В Москве я с симпатией относился к антиутопиям; как я восприму их сейчас, глотнув с избытком здорового реализма, – бог весть.
Что касается твоей теории, то тут ты мне поставил, признаюсь, сложную задачку. То ли это ваша ученая склонность к мистификации, и я окажусь в смешном положении, когда подыму ввысь палец и начну серьезно рассуждать, то ли это вполне серьезно, и я совершу бестактность, впав в этакий легкомысленный тон затейника. Полагаю, что это все-таки серьезно. И, право, я плохо понимаю социологию, хоть и с интересом читаю статьи по этой отрасли: здесь все-таки много от точных наук, перед которыми я – пас. Сходная проблема, по-моему, в одном из рассказов Бредбери (в фантастическом варианте, конечно). Ты, должно быть, помнишь: человек отправился в прошлое, наступил, кажись, на какую-то травинку – и начались наши вселенские горести: фашизм и пр. Я думаю, что задача невыполнимая, потому что предусмотреть все условия просто невозможно и потому еще, что никакого корректива этой свободы, кроме закона-запрета (ненадежного корректива, как показала история) не существует. А потом (тут я вхожу в гуманитарные соображения), буде достигнута возможность такого прогноза, – не принесет ли оно несчастья: начиная от неинтереса жить – кончая политическими играми, жестокой недобросовестностью и пр. Здесь, в другом ключе, но таится, по-моему, возможность таких же моральных проблем, как тайна (?) атома, операция на сердце. Изобретатели волшебств не то, что добрые или злые – просто никакие, нейтральные, – а уж пользуются волшебной палочкой обязательно злые волшебники.
Про «парадокс Эдипа» я ничего не слыхал, про таковой комплекс слышал, но, судя по твоему объяснению, это почти одно и то же – с одной отправной точкой.
Меня угнетает невозможность писать. Я писал уже тебе, кажется, что вывез из Ташкента рифмованные записки, над которыми надо еще поработать. Боюсь, что они морально стареют. В том смысле, что мне уж придется над ними р а б о т а т ь, а не изливать, т. к. кое от чего я отошел в сторону.
Из полухудожественной литературы читаю сейчас Плутарха. Камера-одиночка все-таки в этом смысле место более удобное, чем большое общежитие (более удобное – для серьезного чтения).
Жду от тебя писем, на которые обещаюсь отвечать мгновенно – в день-два.
Твой Илья.
Марку Харитонову
29.9.70
Дорогой Марик!
Это письмо пишется вовремя, но так как нынче пятница, уйдет оно только в понедельник. Стало быть, я прошу помнить, что задержка произойдет не по вине Вашего кемеровского корреспондента.
Переслать твои статьи тебе никак не удастся, как и твой новый роман, о котором ты пишешь глухо и загадочно. Я, конечно, наверстаю все по приезде, но тебе тогда уже, поди, неинтересна будет реакция на давние вещи. Долгонько мы с тобой не увидимся, и, правду сказать, я не всегда стойко (внутренне) переношу мысль о своем отлучении. Но стараюсь настраивать себя на маленькие радости, а письма – это уже радость большая. Ничего-то я не читал и уж не прочту из того, о чем ты пишешь. Приходится верить тебе на слово и грустить по поводу новомирских пертурбаций. «Новый мир» – это и «Новые вехи»? Я ведь этот журнал в обновленном виде совсем не знаю.
Западногерманская литература должна быть очень интересна. Я сейчас, кроме названных тобой Белля и Грасса, вспоминаю несколько переведенных имен – Шаллюка, Рихтера, Вейса (или он швейцарец?), Энценсбергера «Не убий» я читал в Ташкенте с год назад; воспринимается он сейчас как давно известное и пережеванное, как вариант «Мертвые остаются молодыми» (облагороженный вариант). Впрочем, так же я воспринял и Ремарка, которого перечел. Не думаю, что мы были очень уж ограничены, когда восхищались им, – надо пройти через отрочество (читательское), – но сейчас это, по-моему, явная второсортность. Если Вейс все-таки западный немец, то по мне – это кто угодно, но не писатель. «Макинтош» или как его там меня в свое время просто удручил ‹…›
Ну, а здесь ваш корреспондент, обнимая вас всех, прекращает дозволенные речи. Живите, дай вам бог успехов в ваших делах и не очень острых материальных бедствий.
Илья.
Нине Валентиновне и Алине Ким[28]
Сентябрь 1970
Нина Валентиновна!
Алина Черсановна!
Ради бога, милостивые и любимые государыни мои, что означает в ваших устах (сахарных, разумеется) загадочное слово «дельфин». Неужели, Алина, ты перешла от нелегкой работы с легкими человеков к опытам над этими безобидными и парнокопытными (кажется) друзьями людей? Ничего не понимаю, просто декадентство какое-то – неожиданное в вас, мои милые и сердечные люди! Уж не оставьте меня в неведении, все расскажите.
Рад, что ваши эмпиреи все-таки благополучны и в основном светлы. И очень счастливо, что вы мне прислали письма одно вслед за другим: это дает мне возможность сэкономить конвертик. Конвертик-с, знаете ли, пустячок-с. А так вот, глядишь, и накопил состояние. И в Ротшильды-с вышел. Обнакновенное-с дело.
Алинка, видит бог, как мне не хватает работы в твоем клубе нудистов. В качестве референта, на худой конец – в качестве евнуха. Ну, на нет и суда нет, и не надо. А говоря всерьез, я рад, что вы там загораете и по возможности резвитесь. Вот только года идут. Маратик – и пятый класс! Это так же уму непостижимо, как и превращение вашего переулка в Б. Марьинскую. Я ведь знал его вот таким –. А сейчас, поди, фу-ты, ну-ты, не подступись, в десять лет учителей научит. Напишите мне – напишу и я ему. Принцип-с, знаете ли (пустячок, конечно. Но принцип к принципу, глядишь – и мировоззреньице-с. Обнакновенное дело). Честность требует, чтобы вы ему сказали, чтоб он не питал иллюзий на мой счет. Разъясните, пожалуйста, ему, что я и к обедне не ходил, и от исповеди, бывало, уклонялся, что вообще многогрешный. И пусть он вылепит меня верхом на четырехгорбом верблюде в пустыне. И обнимите его, если к нему только подступись, и пусть он мне напишет.
Сейчас пришел почтальон и огорчил меня: нет мне эпистол, хоть плачь. Вчера были, и позавчера были, – а сегодня хоть плачь. Кстати, Петя, Валя и Ира мне не написали (я всем на это жалуюсь). Наверно, они таким образом предоставляют мне возможность для развития воображения. Воображай что хочешь – и все.
Алинька! Фотографий у меня нет и не будет. То есть, может, они и есть на моем личном деле, но это для вас, надо думать, малоутешительно. Хочешь словесный портрет по системе Ломброзо? Лысый обнаженный череп, выдвинутая вперед челюсть, насупленный взгляд из-под густых свирепых бровей – и прочая. А вы мне пришлите фотографии (нет ли хоть одной из нудистского периода Алинькиной жизни?). И в том числе – фотографию Маратика, этого, по чистосердечному признанию его бабушки, дамского угодника (помните нашу с Вами юность, Нина Валентиновна? Ведь мы ни о чем таком не думали – только о своевременной уплате членских взносов в Осоавиахим!).
Приятно мне было услышать об Алешке-верхолазе, в «кошках» и с песней «Если парень в горах не ах» в зубах. Только, я думаю, это Вы все, Нина Валентиновна, придумали мне в утешение. И в назидание тоже.
