Сергей Максимов - Сибирь и каторга. Часть первая
О происхождении от древних корней старорусских «языков» (ясаков) новейшие словари свидетельствуют теперь лишь ничтожными данными. Разбойничий дуван (дележка), взятый целиком из татарского, удержался среди всех превратностей судьбы, бережно пронес свое право на существование и в среде смирных, но ловких торговцев вязниковских и ковровских офеней, московских и петербургских карманников (жуликов и мазуриков), от Ваньки Каина до сего дня, и остался в нерушимой целости и в нерчинских тюрьмах у арестантов; пошли последние дуван дуванить и на остров Сахалин. Разбойничьи сары сохранились в музыке (сэры, рыжая сара — полуимпериал золотой) и неизменными с применением лишь исключительно к серебряным деньгам (медные — курынча), сохраняются в сибирских каторжных тюрьмах. Отверницкая речь за литовским рубежом (в Кричеве, на Соже, Могилевской губ.) сохранила слово «хаз» в значении избы, то самое, которое выговорил атаман шайки на Волге под Макарьевом и которое подслушал известный проходимец Ванька Каин. Ему же известен был дульяс, как имя огня; тогда как то же слово и в том же значении неизменно обретается в словаре мирных офеней-торговцев ходебщиков. Разбойничий атаман, маз по старине, сохранился в петербургской музыке в том же значении, измельчавшем лишь до прозвания заводчика воровского дела или старого опытного вора. Татарский яман (скверный), которым распоряжались волжские разбойники в прошлом столетии по всем грамматическим правилам склонений родного языка, остается известным и нерушимым в нынешнем столетии и в наши дни на языке петербургских мазуриков.[109]
По сличении всех этих искусственных языков одного с другим нельзя не заметить общего всеми стремления встать в независимость, отделиться для самостоятельного существования. Цель достигнута. Оттого-то не только трудно, но и почти невозможно узнать и доискаться теперь до корня, до тех прадедов, от которых выродились позднейшие многоколенные семейства; черты сходства остались неясными и немногочисленными. Вот и примеры: прежде всего наталкиваемся на того неизменного друга, для которого у русских людей придуманы целые десятки слов и прозваний, от нежных ласкательных до грубых ругательных, какова водка, вино. У офеней она зовется гамза, гамзыра и дрябка; в отверницкой речи известна под именем ардимахи; в мазурницкой музыке зовется канка и кановка; на арестантском языке в тюрьмах — хамло; у скрыпенских коновалов — ло-фейка; старинные разбойники называли ее — товаром из безумного ряда. Роковое место — тюрьма, прозванная офенями качуха, у специалистов-арестантов называется: у сибирских — чижовка, у русских — кучумка и в более строгом смысле у каторжных арестантов (военных) — палочная академия. Древние разбойники звали ее "каменный мешок".
У офеней гривенник — марошник, у мазуриков — жирманник; у офеней полтина — ламиха, у конных барышников — дер; четвертак у барышников — секана, секис, у мазуриков столичных — жирма-беш, у коновалов — хруст; целковый у коновалов, например, скрыпенских — седой, у конных ярмарочных и столичных барышников — бирс. Сто у офеней — пе-халь, по музыке — капчук; день у офеней — бендюк, у шерстобитов — волгаж. У офеней петух — ворыхан, у шерстобитов, например, кинешемских — гогус; кровь у офеней — вохра и кира, у шерстобитов — кан; грива у офеней — маруха, у мазуриков — трешка, у барышников — жирмаха; рука у офеней — хирьга, у мазуриков — граблюха, у шерстобитов — бира; штаны у офеней — шпыни, у сибирских шерстобитов — чинары, у мазуриков — шкеры и проч. Вот несколько слов шерстобитов (из языка так называемого кантюжного): самовар — беззаботный, жеребец — агер, давать — дякать, ямщик — шмляк, веник — било, два — кокур, пила — зубила, колокол — звонарь, зубы — жоры и жор, колемить, заколемить — захворать, овца — басаргуля, скоро — башково, кукушка — гадайка, пирог — елесник и проч. Несколько слов скрыпенских коновалов; клева, неклева (общее), съюхтить — получить доход, схизнуть — бранить, бакулить — говорить, облобызать — своротить с дороги для разговора, сак — сюда, ламашник — полтинник (общее). Счет их указан дальше.[110]
сары и курынча[111]
В этом общем стремлении на отдел, для самостоятельного существования на правах полнейшей независимости, придумывались слова, прикрывающие тайну приемов известного ремесла и промысла, чтобы скопившийся из них словарь знал не всякий; а смышленый человек, спознав один, мог бы блуждать и заблудиться, попав в трущобы другого словаря. Выдумка новых в замену истасканных старых в этих случаях прежде всего являлась на выручку. Зазнавший, например, голову за «неразумницу» (в отверницкой речи) не распознает ее в позднее придуманном прозвище лауда. Слышали прежде и узнали все часы за веснухи, — теперь же вместо них и у тех же мазуриков слышится новое прозвище бани; прежняя музыка предостерегала ходящих по ней об опасности словами стрема и мокро, — теперь говорят, неизвестно почему, "двадцать шесть". Прежде по музыке мошенник назывался французским словом «жорж», теперь откровенно по-русски и не без некоторого поползновения на остроумие назвался «торговцем». Прежде сыщику было звание "фидарис, фига, подлипало", — теперь: «двадцать-пять» и придумано всему комплекту их общее новое название "чертова рота". Кошелек с деньгами назывался шмель, теперь «шишка»; бумажник — финал, шмука, теперь «лопатка» и «боковня». Рубль у мазуриков оказывался и «колесом», и "царем", — теперь, по-новому, это «дере»; полицейского же они звали «каплюжником», теперь согласились называть гуртом прежнего фараона и бутыря (буточника) — пауком; прежде «начудил», теперь наездил, если сделать неудачную кражу, сделавшуюся открытою, и проч. По вызову различных нововведений, конечно, явились новые слова уже не для прикрытия, а по необходимости: явилась «халдыговина» — конная железная дорога (у петербургских мазуриков); про арестованного по приговору мирового судьи говорят, что он "на месте".
В хорошем, более законченном языке (как, например, в офенском), для лучшего укрытия от любопытного и любознательного уха, на один предмет и понятие существует по нескольку иносказательных выражений: есть — ефить, троить, брясть; девица — корюк, карета, карюха; водка — гамза, гамзыра, дряб-ка; огонь — дульяс и дулик; работник — наепшурник, придешь; сын — фетяк и лащина; пирог — спидон и кундяк, а так как по деревням гостеприимно кормят пирогами всякого захожего человека, то, например, и у шерстобитов (волнотепов) имеется для него особое имя — елесник; божиться — сгодиться (потому что Стод — Бог) и щедиться и проч. В музыке, по богатству слов уступающей только словарю офенскому (торговому), точно так же на деньги два слова: сара и бабки, на платок три: лепень, шемяга, персяк, на избу также три: куреха, домуха, домовуха; бежать — хрять и лататы; ничего, не беда — сухари! шманал; шинель — шельма и накидалище; вынуть из кармана — выначить и срубить; соединиться в шайку — стабуниться и склеиться; лакей — алешка, Алексей Алексеич; укус — лак; халдей — денщик; похороны — халтура и проч.
Многие слова утратили секрет и, прорвавшись в общенародное употребление, перестали считаться пригодными для обихода в темном ремесле, в плутовских изгибах его, и не перестали лишь смущать близоруких собирателей словарей этих. В мазурницкой музыке мы находим такие слова: одеть — оболочь; бежать и убежать — хрять и ухрять; попасться в преступлении — влопаться; скрыть, заслонить — затылить; для виду — для блезиру; сделать неудачную кражу — начудить; чертоплешина — плюха по затылку; труба — вздор, пустяки; жулик, который означает по музыке и по-офенски ножик, по музыке же — и мальчика-ученика воровскому делу, перенесено в Москве на самых мастеров промысла; пропить, промотать — проюрдонить;[112] у офеней пащенок — дитя, ребенок; масья — мать; глаза — зеньки. Все эти слова знают все петербургские мастеровые, многие из этих слов употребляют люди и повыше полетом.
Само собою разумеется, что богатство слов сосредоточивается там, где вращается и самый промысел. Темное дело, прикрытое темными условными словами и выражениями, на этот раз обнаруживает свои живые пункты и поле деятельности во всей наготе.
В таких случаях и обилие слов, и хлопотливая изобретательность их являются в отчетливом виде; здесь на воре и шапка горит. А так как все это творится для денег, все это вдохновляется ими, то этот предмет и исчерпан всеми до пределов возможного и ведомого, и потому об них-то и первая речь наша. По таблице, приведенной выше, видимо разнообразие прозваний самых денег и одного из крупных и основных представителей их — бумажного и серебряного рубля. Кто на последние видоизменения рубля и денег не ходит за недосугом, но петербургские мазурики различили свои финашки, финаги (бумажные деньги, ассигнации), как офени свои пельмахи, от сары и царей (серебряной монеты) и от рыжих, веснушных (денег), от рыжиков — червонцев и рыжей сары — полуимпериалов, потому что эти деньги в руках их бывали зачастую, также они знакомы и офеням (под нехитро придуманным прозванием кузлота). Последнего сорта монета неизвестна ни конным барышникам, ни мелкоте — промышленникам шерстобитам и коновалам. Зато у всех известны под своими именами гривна (маруха у офеней, трешка у мазуриков, жирмаха у конных барышников), пятачок — пензик у первых, пискарь (медный), пискарек (серебряный) у мазуриков; полтина (ламиха офен., ламышник мазур., дер барышн.), четвертак, исчезнувший из употребления (жирма-беш у карм., секана и секис у барышн.); целковый (хруст офен., кругляк отверницкий, царь и дере по музыке, седой у коновалов, бирс у барышн.); копейка (трофил офенск., канька и каника у мазур.). А так как на руки офеней чаще и больше других перепадают деньга, то у них есть слова и на грош (баш), и на денежку (батень), и на трехгривенный (хруст с пензиком). Умеют считать они и до тысячи, которую зовут косухою (значение слова этого у мазуриков ослаблено переносом на сотню — косуля — и эти купцы пропалых вещей дальше сотни рублей не считают и счета не знают). У офеней, обязавших себя вечными счетами и выкладами, это дело затемнено больше всех и офенский счет полнее всех и совсем другой, чем, например, у лошадиных барышников и у скрыпенских и других коновалов.
