Эдуард Хруцкий - Проходные дворы
В то время я писал роман об уголовном розыске в годы войны. История, рассказанная Скориным, с которого я писал главного героя, четко ложилась в ткань повествования.
Я написал заявку и поволок ее в издательство. Там ее внимательно прочли и вызвали меня для беседы.
– Ты что? – Директор издательства постучал пальцем по лбу, показывая тем самым, что у меня «поехала крыша». – Ты что? – повторил он. – Кого героем хочешь сделать?
– Но ведь история подлинная.
– Да, тема интересная. А ты сделай этого, как его, – он заглянул в заявку, – Лучникова нашим разведчиком, вот тогда все станет на место. Подумай.
– Подумаю, – ответил я и ушел.
А заявку так и не переделал.
* * *Человек, которого я буду называть Сергеем Лучниковым, работал в Москве в Главном управлении уголовного розыска. В 1939 году, когда началось воссоединение Западной Белоруссии и Западной Украины, его отправили налаживать работу уголовного розыска в новых регионах СССР.
Лучников сразу же столкнулся с преступлениями, о которых знал только понаслышке. Ловкие фальшивомонетчики немедленно начали печатать самую расхожую нашу купюру – красные тридцатки. Знаменитые польские «кобурщики», бежавшие от немцев, грабили по ночам только что организованные сберкассы и банки; местные и приехавшие из Союза урки разбойничали на улицах и брали богатые квартиры. Работы хватало – настоящей, мужской, с перестрелками и хитроумными оперативными комбинациями.
А за Неманом стояли немцы, которых почему-то в официальных документах и газетных статьях именовали союзниками.
В мае 41-го, на праздники, сильно поддав, Сергей Лучников назвал фашистов врагами и высказал недоумение, почему такой мудрый человек, как Сталин, с ними цацкается. Сказал он это первого числа за праздничным столом. А второго за ним пришли.
Следователь даже не очень напрягался. Свидетелей было достаточно, но отправить «во глубину сибирских руд» одного Лучникова было неинтересно: нужно было пристегнуть к нему группу единомышленников, которые по заданию польской эмигрантской разведки и английских спецслужб собирались подорвать горячую советско-германскую дружбу.
А Лучников сидел в тюрьме в камере с фармазонщиками и налетчиками, которых сам недавно заловил. Днем над ним издевались уголовники, ночью его бил следователь. Но Сергей стоял на своем. Говорить – говорил, а на других клепать не стал.
Полтора месяца кошмара, когда перепутались день и ночь, и вечная боль.
В конце июня он попал в тюремную больницу. Лежал в бреду, а когда очнулся, то увидел сидевшего рядом с его койкой человека в незнакомой форме.
– Вы – Сергей Лучников? – спросил военный по-русски.
– Да.
– Капитан милиции?
– Да.
– Зам. начальника уголовного розыска города?
– Да.
– Неплохо вас обработали. Поправляйтесь.
– А вы кто?
– Я представитель немецкого командования.
Немец ушел, и появился поляк-санитар.
– Слушай, друг, а почему здесь немец?
– Пока вы, пан начальник, в бреду лежали, война началась и швабы пришли.
А через несколько дней, когда Сергей окреп, за ним пришли двое молчаливых людей в одинаковых штатских костюмах. Его побрил тюремный парикмахер, ему дали костюм, рубашку, полуботинки. Он оделся. Его вывели на улицу и усадили в машину.
Потом с ним говорил немецкий полковник, военный комендант города.
– Вы пострадали от большевиков, вы – известный криминалист. Мы предлагаем вам работу. Прежнюю. Возглавите уголовный розыск. Город переполнен преступниками. Никакой политикой заниматься не будете, для этого у нас есть свои специалисты.
Лучников вспомнил полтора месяца унижений и согласился.
Агород начал жить горячечной бредовойжизнью. Открылись частные рестораны и варьете, игорные дома и магазины, салоны свиданий и пивные. Несмотря на строгости военного времени, уголовники, как и прежде, делали фальшивые деньги, грабили квартиры, совершали налеты на казино и рестораны.
И снова Лучников инструктировал агентов, выстраивал комбинации, участвовал в перестрелках. Он не берегся, поэтому не боялся получить бандитскую пулю. Сергей был решителен и смел, но пули словно нарочно обходили его.
Надо сказать, что с 39-го года в городской банк свозились изъятые у буржуазного элемента ценности. Они описывались, складировались в сейфах. Когда началась война, в город прибыл представитель Наркомата финансов из Москвы. Он получил немыслимое количество ценностей и исчез. На окраине города нашли пустую машину, убитых охранников и шофера. Куда делся специальный уполномоченный Москвы, куда исчезли ценности, не знал никто. Но к партизанам поступили сведения, что человек этот в городе и собирается со всем добром махнуть в Лихтенштейн. Ценности надо было вернуть любыми способами.
Посылать в практически тыловой город оперативную группу было невозможно. Вот тогда и вспомнили о Лучникове. Тем более что, по всем данным, против подполья он не работал.
К нему послали человека, которого он знал по работе в угрозыске, и не только знал, но и дружил с ним.
Игорь Скорин никогда не говорил мне, кто пошел связником к Лучникову, но по многим деталям я сам вычислил его.
Связник пришел к Лучникову днем, в воскресенье, совершенно открыто. Просто шел мимо и зашел в гости к старому знакомому.
Разговор был долгим, и Лучников согласился.
– Если найдешь, отсидишь немного и жить будешь, как человек.
– А если не найду?
– Тогда решай сам.
Лучникову передали фотографию уполномоченного и список ценностей.
– Дайте мне двух толковых ребят, я их сыщиками к себе устрою.
Ребят дали.
За неделю поставили на голову всю агентуру. Работали жестко и беспощадно. И вышли на певицу из варьете, которая хвасталась перед подругами перстнем и браслетом, находившимися в разыскном списке.
Остальное было делом техники. Ребята действительно оказались толковыми оперативниками. Ценности и бывшего уполномоченного переправили в лес, а ребята остались дослуживать в отделе у Лучникова.
Они его и арестовали, когда пришли наши, и переправили в Москву.
– Молодец, Лучников, – сказали ему на Лубянке, – большое дело провернул. Поэтому получай по низшему пределу десятку и поезжай валить древесину.
Так оно и вышло. Правда, отсидел он девять лет. После смерти Сталина его освободили, но не реабилитировали. Он дожил свой век под Москвой, работая пожарным на хлопкопрядильной фабрике.
Вот еще одна человеческая судьба из истории Великой войны.
* * *В 1978 году в дачном поселке «Горки-6», в котором жили известные военные, все, как один фронтовики, я вышел на аллею, ведущую к шоссе. У дачи замечательного человека, генерала Белобородова, о чем-то спорили маршал Руденко, сам Белобородов, адмирал Котов и генерал Епишев. Чуть поодаль возился в моторе подержанного «Москвича» пожилой человек в сером костюме.
– Эдуард! – позвал меня Афанасий Павлантьевич Белобородов.
Я подошел.
– Видишь того гада? – Он показал на человека в сером костюме.
– Да.
– В академии с нами учился. Потом Власову продался. Отсидел, вернулся, пенсию хлопочет. Просит, чтобы мы ему письмо подписали, каким хорошим командиром он был. Да я его знаешь куда послал…
– Знаю, – засмеялся я.
А человек в сером кончил копаться в двигателе и закрыл капот.
– Будьте вы прокляты! – крикнул он и уехал.
Прошло много лет, а я помню того человека. Его лицо, глаза, полные тоски.
Прошло много лет, но мы-то все равно знаем, кто проклят. И помним тех, кого нас заставляют забыть.
Колье для «принцессы»
Пятьдесят четвертый троллейбус, который везет меня от редакции к Дому кино, поворачивает с Грузинского Вала на Брестскую, и я в проеме между домами, в глубине, вижу свой бывший балкон на третьем этаже, окна квартиры.
Помните, как Шулепа в романе Юрия Трифонова «Дом на набережной»: «…Спустя несколько минут он проезжал мостом через реку, смотрел на приземистый, бесформенно длинный дом на набережной, горящий тысячью окон, находил по привычке окно старой квартиры, где промелькнула счастливейшая пора, и грезил: а вдруг чудо, еще одна перемена в его жизни?..»
Я не грежу и не жду чуда. А если бы меня спросили: «Хочешь вернуться в этот дом, в ту квартиру, в ту жизнь?» – я бы ответил – нет. Потому что, в отличие от героя Трифонова, не сложилась в том доме моя счастливая жизнь.
Но почему-то иногда я вспоминаю и свой двор, и пацанов, с которыми дружил, и видится мне холодная зима 44-го.
Декабрь. Вечер. Окна плотно забраны светомаскировочными шторами. Лампочки в люстре, горящие вполнакала, свет тусклый и какой-то болезненный.
Я один в квартире, мама придет поздно, перед комендантским часом. Я оставлен на хозяйстве, моя обязанность поддерживать тепло. У нас в квартире две комнаты, и в каждой стоит печь-«буржуйка», трубы их выведены в круглые дыры, вырезанные в оконном стекле.
