Илья Эренбург - Война. 1941—1945
Даже в Щиграх не осталось ни одного большого дома: немцы, отступая, сожгли все. В деревне Тимирязевка была новая хорошая школа. Немцы устроили там лазарет. В школе лежали раненые немцы — восемнадцать человек. Убегая, немцы взорвали школу со своими ранеными. Они верны себе до последней минуты.
Они начали убираться из Курска заблаговременно — после разгрома у Касторного. Уехали немецкие дамы из «Казино», которые били по щекам русских уборщиц. Уехали господа промышленники. Уехали штабные офицеры. Но Красная Армия подошла к леску, где находились немецкие укрепления, раньше, чем рассчитывали немцы. Дома они сожгли, но на вокзале они оставили девятнадцать паровозов и около тысячи вагонов с добром. Они подвесили к мосту авиабомбы, а взорвать мост не успели.
В домах были спрятаны немецкие автоматчики. Шли уличные бои. Погиб любимец бойцов полковник Перекальский — он шел в боевых порядках. Наконец город был очищен от врага. Торжественно куряне похоронили полковника Перекальского — в сквере перед театром. Был митинг. Генерал-лейтенант Черняховский сказал: «Куряне, ваш прекрасный город немцы осквернили. Теперь Курск снова стал советский…» И лились слезы радости. Курск возрождался к жизни.
Древний русский город, он сиял в одиннадцатом веке. Во время нашествия Батыя Курск был предан огню и мечу. Двести лет спустя он снова отстроился. Он был русской крепостью, оплотом против набегов южных кочевников. Потом он стал мирным и тихим городом, с большими тенистыми садами, с молодежью, которая училась, мечтала, росла в его садах. И вот Курск снова подвергся нашествию варваров. Пепел, щебень, мусор, железный лом, скелет города — вот что принес курянам «новый порядок».
А жизнь начинается. Уже вышел крохотный номер «Курской правды» — в полевой типографии. Городскую типографию немцы взорвали. Уже восстановлена работа электростанции. Уже пекут хлеб в пекарнях. А на могиле героев — цветы среди снега…
Части Красной Армии прошли на запад. Но люди не забудут трагедии Курска. Теперь каждый боец знает, что такое немецкая оккупация. В Можайске, в Ельце, в Калинине были кратковременные налеты. Здесь было долгое рабство — почти пятьсот дней немецкой неволи. Здесь немцы успели насадить «новый порядок». Здесь они убивали с расстановкой. Здесь они заражали планомерно. Здесь они издевались по плану — по декадам, по месяцам, по семестрам. Мы жадно смотрим на запад. Мы знаем теперь, что творится в Гомеле, в Брянске, в Киеве. Мы все знаем. В ком есть толика любви к своей стране, к своему народу, до смерти не простит немцам Курска. Нет с ними у нас жизни. Нет нам жизни, пока мы их не уничтожим. Мы соберем все документы, все фотографии, все рассказы очевидцев. Мы устроим страшный музей «нового порядка» — память о злобных дикарях двадцатого века. Пусть помнят люди и пусть помнят народы: это было.
Мы идем судить преступников. И последнему из них мы напомним: это тебе за «новый порядок».
26, 27 февраля 1943 года
Верность
Темна и страшна измена. Она опустошает сердце человека, она его заставляет умереть задолго до смерти. Изменник много говорит — ему страшно замолчать. Вдруг его голос срывается, наступает молчание. Оно — как могила. Глаза изменника проворны, но это — бег на месте. Трудно заглянуть в такие глаза, а если удастся, видишь пустоту, небытие. Есть у измены запах, привкус: духота, горечь, безвыходная тоска.
Заместитель бургомистра Курска Алексей Кепов был когда-то жизнерадостным. Он изменял родине. Немцы его награждали, баловали. Они ему «подарили» чужой дом, и немецкий майор здоровался с предателем за руку. Но Кепов не радовался. С каждым днем он становился все мрачнее. Он сидел у себя и ровным почерком выписывал имена «неблагонадежных»: он выдавал немцам русских. Потом он с изумлением глядел на свою руку. Он стал избегать зеркала. Даже мед, реквизированный у крестьян, казался ему горьким. Над Курском пролетел наш самолет. Немецкий офицер спросил Кепова: «Это что за птичка?» Кепов ответил: «Русский». Потом показался «мессершмит», и Кепов добавил: «А это наш». Тогда немец загоготал: «Врете! Это не ваш и тот не ваш». Кепов вобрал голову в плечи: еще раз он почувствовал цену измены.
В одном из сел Курской области староста прославился лютыми расправами. Он порол женщин на помосте, бил стариков. Из немецкой винтовки он стрелял в голубей. Он говорил: «Сердце у меня чешется. Вот взял бы и перестрелял всех…» Его сердце грызла измена. Он хотел уйти от себя и не мог. Когда немцы отступали, за последним грузовиком бежал человек с всклокоченной бородой и с мутными глазами. Это был староста.
Я сидел в одном доме. Меня удивили глаза хозяйки: они казались сделанными из опалового стекла, в них не было жизни. Хозяйка неохотно отвечала на мои вопросы, а спрашивал я ее, только чтобы разрядить чересчур тяжелую тишину. В углу играл пятилетний мальчуган. Я спросил хозяйку: «Немцы к вам приходили?» Она ответила: «Нет». Я сказал: «Вам повезло». Но тогда мальчик закричал: «Отто приходил», и, упрямо стуча кулаком по стулу, он долго повторял: «Отто приходил». Женщина молча вышла из комнаты. Я больше не мог сидеть в этом доме. Мне показалось, что в комнате нет воздуха. Я выбежал на улицу. Был морозный яркий день. Сотни женщин жмурились и улыбались первому красному флагу на фасаде поврежденного снарядом дома. Мир жил и радовался. Только одна высокая белокурая женщина с пустыми опаловыми глазами не находила себе места в этом мире.
Верность не только укрепляет человека, верность веселит. Палач Фридрих Шмидт, в Буденновке истязавший юношей и девушек, писал: «Они чертовски держатся». Он стоял с плетью, а его жертвы молчали. Он ждал слез и не дождался. Верность вдохновляла героев, верность согревала их последние часы.
Коле Горяинову одиннадцать лет. Немцы, выпив, сказали мальчику: «Говори хайль Гитлер». Коля молчал. «Ну, змееныш?..» Тогда Коля ответил: «Я — советский. Я таких слов не буду говорить». Его били ремнем, а он молчал. Его поддерживала верность. Старушка Мария Дементьевна Краскова — верующая. Немцы устроили молебен: за здравие Гитлера. На паперти Мария Дементьевна громко сказала: «Мы — люди русские, молимся за победу своей армии». Ее подвергли порке, потом заперли в холодный амбар. Она стояла в амбаре и молилась за победу Красной Армии.
Пятнадцать месяцев немецкого ига не смогли сломить миллионов сердец. Люди жили страшной жизнью. Их морили голодом, над ними измывались. Многих пытали, убивали. Но в глубине русских сердец жила большая неумирающая вера: за своих страдаем, думали они. Ждали Красную Армию, как после обвала в шахте задыхающиеся горняки ждут глотка воздуха. Кто в Курске работал с партизанами? Учительницы, рабочие, студентки-комсомолки и престарелый священник Павел Говоров, подростки и матери — народ. Они сберегли не только гордость, они сберегли и ту бодрость, которую в старину называли весельем духа.
Все теперь знают, что такое «работа в Германии»: юношей и девушек немцы насильно отсылают в свою страну. Там их продают, как рабов. Одних покупают владельцы заводов, других берут фермеры. Свободные люди нашей страны становятся невольниками, прислугой жадных и жестоких немцев. Тяжела жизнь в рабстве, но даже там, за тридевять земель от родины, отданные во власть рабовладельцев, русские сохраняют бодрость духа. Передо мной письма двух курских девушек, осторожности наперекор посланные из Германии.
«15 января 1943.
Здравствуйте, дорогие мои родные, миленькая мамочка, Ниночка, Миша и детишки Галочка и Надюша! Сегодня для нас с Таней счастливый день — получили от вас письма. Сегодня утром я стирала белье и так устала — очень много было белья, но Таня прибежала и принесла письмо, и сразу прошла вся усталость.
Дорогие мои родные, когда же это кончится? Как тяжело переносить издевательства! Милая мамочка, если бы вы знали, как тяжело! Но мы с Таней все переносим, и если перенесем, это наше счастье.
Сейчас здесь холодная зима, но на нас не обращают внимания, хоть ты ходи раздетая — им дела нет. Сволочи, сидят в теплой комнате, ничего не работают, только приказывают — сделай то и то, и приходится делать. Будь это у нас, я бы им плюнула в рожу, а здесь молчи и делай, что скажут.
Дорогая Ниночка, ты спрашиваешь, что за люди мои хозяева. Да если бы они были люди, они не люди; сидят, не работают и по десяти пар чулок на ногах. А до того, как ты мне прислала мои старые гетры, я ходила на босу ногу. Они это видели и только смеялись. Ниночка, ты себе не можешь представить, что со мной было, когда я получила посылку. Слезы полились от радости. А мои гетры, когда я надела, показались мне теплее их десяти чулок, потому что это мои гетры, с моей родины, где я свободно жила, хотя и не так богато, как мои проклятые хозяева, но жила, как хотела. Ну что же, дорогая сестра, мы им все вспомним, как кончится война. Ниночка, если можно будет, пошли мне мою черную юбку, которая сшита клешем, а то мое платье уже рвется. Этим зверям все равно. Я здесь работаю во дворе, с утра до поздней ночи в их г… то у коров, то у свиней. Так и проходит жизнь. Ниночка, я этих идиотов готова разорвать на куски за все их зверские поступки. Здесь есть русские, их хозяева бьют чуть ли не каждый день. А нас с Таней пусть только попробуют. Сегодня Танина хозяйка кинулась на Таню, но Танька ей показала так, что она отлетела на два метра. Таня ей закричала: «Уйди, косая!» Не знаю, что с ней теперь будет.
