Семен Либерман - Дела и люди(На совесткой стройке)
Глава третья УТОПИСТЫ У ВЛАСТИ
В октябре 1917 года большевики захватили власть в России. Первые шаги их деятельности проходили в странной и противоречивой обстановке. Новая власть именовала себя диктатурой и была ею на самом деле, но это не помешало ей устроить в ускоренном порядке выборы в Учредительное Собрание на основе очень демократического закона, выработанного еще Временным Правительством. Смертная казнь на фронте была отменена: в тылу она уже и без того считалась отмененной. Оппозиционные газеты разных оттенков выходили в свет, ежедневно критикуя новую власть; оппозиционные партии продолжали свое существование. А когда, через два месяца после Октябрьского переворота, была создана Чека, ей было предоставлено право лишь расследовать политические преступления, но не применять наказания. Странное это было время: диктатура еще не обрела себя! Основной задачей ВЧК была борьба с саботажем: при своем зарождении ВЧК так и называлась- Всероссийская Чрезвычайная Комиссия для борьбы с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Но и саботаж тогда был тоже совсем необычный. Никто не портил машин, не поджигал складов, не уничтожал запасов. То, что принято называть саботажем, приобрело в России особые формы. Немедленно после большевистской революции в среде интеллигенции и, главным образом, среди служащих огромного государственного аппарата, неимоверно разросшегося за время войны, стала распространяться мысль об отказе от сотрудничества с советским правительством. Настроение это вылилось в бойкот новой власти и, прежде всего, привело к приостановке работы в государственных учреждениях. Это сильное, но обоюдоострое оружие большевики и называли саботажем. Бойкот и саботаж явились первыми провозвестниками гражданской войны, едва только намечавшейся в те месяцы: она разгорелась значительно позже, летом 1918 г. Между тем, хозяйственный кризис усиливался. Украина, оккупированная германскими войсками в марте 1918 г., после Брест-Литовского мира, была отрезана от остальной России, а это означало потерю ее продовольственных ресурсов, угля, железа и крупной индустрии. Железнодорожный транспорт был в совершенном расстройстве, подвоз продовольствия и товаров в города сокращался с каждым днем. В разных частях страны местные власти то и дело объявляли о «национализации промышленных предприятий», но теоретически и промышленность и торговля оставались еще в руках частных хозяев. В то же время вмешательство государственных учреждений и рабочих организаций сокращали права частной собственности до минимума. Слова Ленина, произнесенные им на собрании по его приезде из-за границы:Необходимо национализировать банки и, для устрашения буржуазии, десяток капиталистов повесить» - наводили страх и ужас на владельцев фабрик и заводов, хотя новая власть вначале всячески старалась заигрывать с этими «буржуями». В этих условиях, так называемый, саботаж со стороны государственных служащих мог только способствовать усилению экономической разрухи. Небольшая группа беспартийных интеллигентов--«спецов», к которым принадлежал и я, относилась отрицательно к этой политике бойкота. Мы считали ее вредной для интересов страны и осужденной на поражение. Свою задачу мы видели в том, чтобы сделаться связующим звеном между властью и саботирующей ее интеллигенцией. Наша группа была объединена не программой, а общностью настроения, одновременно антикоммунистического, но и антибойкотистского. В нее входили представители самых разнообразных кругов: видный экономист Владимир Громан, впоследствии осужденный советской властью, статистик Владимир Шер, видный меньшевик, занимавший при Временном Правительстве крупный военный пост, бывший министр финансов Кутлер, товарищ министра финансов Хрущов, председатель Казанской железной дороги Фон Мекк, известный пароходовладелец Мешков и др. Петербург понемногу пустел. 10 марта 1918 г. правительство перебралось в Москву (после немецкого наступления на севере), а за ним потянулись центральные органы коммунистической партии, рабочие союзы и т. д. Оставшиеся в Петербурге учреждения, лишившись непосредственного руководства, были фактически парализованы. Повсюду царили беспокойство и растерянность. Организация по обеспечению железных дорог древесным топливом, в которой я работал в то время, тоже оставалась еще в Петербурге. Но в апреле 1918 г. я получил предложение приехать в Москву: там обсуждался вопрос о дальнейшем существовании моего учреждения. В Москве я явился в один из богатых особняков на Поварской: он был занят профессиональным союзом деревообделочников. В двух верхних этажах помещалось Бюро профсоюза, а нижние два были отведены для тех новых государственных органов, которые должны были управлять лесным хозяйством. В профсоюзе я обнаружил перемены, которые были тогда повсеместны: прежние руководители из меньшевиков были устранены, и всеми делами верховодили большевики. Они занимались поисками новых форм организации лесной промышленности России. Никакого опыта, ни отечественного, ни заграничного, у них не было, а задача стояла перед ними немалая: требовалось наладить и пустить в ход огромную хозяйственную машину - национализированную лесную промышленность. Меня попросили заняться этим вопросом. Председатель профсоюза Жолнарович, парень очень разбитной, сразу мне заявил: Хоть ты и буржуй, но ты наш. Мы знаем о твоей прошлой деятельности и на тебя надеемся. Товарищ Ларин сказал, что один только ты и можешь придумать правильный план организации лесного хозяйства. Жолнарович, с которым на первых порах мне пришлось много работать, стоял в этот момент во главе всего лесного дела. Он был, пожалуй, самой интересной фигурой среди тех деревообделочников, которые, волей судеб, оказались руководителями лесной промышленности. Сам рабочий, старый большевик, он смотрел на все моральные принципы, как на буржуазную выдумку. У партийцев он пользовался доверием, и ему было поручено сперва вычистить меньшевиков из союза деревообделочников, а затем создать в нем свое большевистское правление. Вначале у него были ко мне, по-видимому, смешанные чувства. Он прислушивался к моим словам, обращался со мной с явным уважением, убедившись, что его прямые начальники - Рыков, Ларин и Ломов - относятся ко мне положительно. Однако, общение наше оставалось чисто официальным, а в то время трудно было работать без личной связи. И вот однажды Жолнарович явился ко мне на квартиру и сказал: - Мы с вами уже несколько месяцев работаем вместе, а настоящего контакта у нас нет. Надо его создать! Это было часов в пять дня. А за час до этого приехала из Петрограда моя жена с сыном и сестрой. Жолнарович поставил на стол большую бутыль водки и принялся «устанавливать контакт». Мы начали пить, закусывая солеными огурцами. Настроение вскоре значительно поднялось. Выпили за будущий мир, потом за мир исчезнувший. В глазах стояли слезы… Через некоторое время пошли самоупреки и вообще «мировая скорбь»... В соседней комнате спал мой четырехлетний сын, к которому, казалось, все это не имело никакого отношения. Но спустя пятнадцать лет, будучи студентом английского колледжа, он, к моему изумлению, рассказал мне, что в ту ночь он вылезал из своей постели, тихонько приоткрывал дверь и наблюдал свою мать и всех нас: по его словам, мы были тогда в очень странном состоянии. Конечно, гораздо важнее «контакта» с Жолнаровичем, укреплявшегося при помощи выпивки и закуски, было мое знакомство с Лариным. Пользуясь нашей старой дружбой, я пытался повлиять на систему организации лесного хозяйства и придать ей более рациональный вид. Я часто бывал в гостинице «Метрополь», где жил Ларин, и мог наблюдать деятельность этого «экономического волшебника», которому Советская Россия была обязана своими первыми радикальными хозяйственными сдвигами, включая социализацию промышленности и организацию центральных хозяйственных учреждений. С Лариным у меня были давнишние отношения. Мы с ним близко сошлись еще в 1906 г., во время выборов во Вторую Государственную Думу, когда, проживая в Киеве, он пытался пройти в выборщики в качестве представителя Украинской Спилки. Ему удалось миновать ряд подводных рифов под нелегальным именем, но затем открылось, что он Ларин, подпольный социал-демократ, и вся затея провалилась. Он принужден был тотчас же скрыться из Киева, и я доставал ему паспорт. Это общее прошлое дало мне возможность теперь, в годы революции, запросто приходить к Ларину и беседовать с ним с полной откровенностью. Ларин порою видел во мне «прислужника капитала» и упрямо отстаивал свои взгляды. Во всех его суждениях постоянно сквозило, что он считает себя одним из творцов революции. Ларин был очень высокого роста, с правильными чертами лица, большими черными глазами и маленькой острой бородкой. Последствия детского паралича превратили его в полуинвалида: он с трудом двигал ногами и левой рукой, грудь у него была впалая, плечи остро выдавались вперед, в каждом его шаге чувствовалось большое напряжение. В разговоре, когда он приходил в сильное возбуждение или разражался смехом, рот его перекашивался, превращая лицо в ужасную маску. Странно было видеть рядом с этим калекой красивую и стройную женщину - его жену, постоянно сопровождавшую его во всех многочисленных странствиях по свету. В 1914-16 гг., проживая в нейтральном Стокгольме и пользуясь немецкими материалами,Ларин регулярно сотрудничал в московской газете «Русские Ведомости»,и его статьи о немецком хозяйстве привлекали всеобщее внимание. В эти годы мирового конфликта Германия производила свой первый опыт организованной военной экономики, сильно урезывая права частных предпринимателей и с каждым месяцем все больше подчиняя хозяйственные отношения государственному руководству. Как социалист, Ларин видел в этом первую практическую попытку построения общественного хозяйства. Логически продолжая эти германские тенденции, он приходил к схеме всеобъемлющего централизованного государственного аппарата. Его статьи, появлявшиеся также и в толстых журналах, вызывали большой интерес и служили предметом обсуждения в кругах русской интеллигенции. Успеху их способствовало и то, что они как бы противоставляли умение и сноровку руководителей Германии неудачливости и разгильдяйству царского правительства. Когда началась революция 1917 г., Ларин вернулся в Россию и очень быстро выдвинулся. Он покинул социал-демократическую партию, членом которой был много лет, примыкая к самому правому ее крылу («ликвидаторскому»), и перешел в коммунистический лагерь. При его настроениях это было вполне естественно: меньшевики в то время и слышать не хотели о быстрой ликвидации капитализма, о социализации промышленности и т. д. А Ларин мечтал именно о перекраивании всей экономической жизни и носился с грандиозными проектами, которые должны были превратить капиталистический хаос в стройную систему социалистического строя. Большевизм, пришедший к власти, открыл широкое поприще для осуществления его утопий и фантазий. Он стал вдохновителем и основателем нашумевших в то время индустриальных "главков» и «центров» (т. е. организаций центральных управлений и главных комитетов для каждой отрасли промышленности). Он был одним из авторов монополии внешней торговли, Госплана (Государственной Плановой Комиссии), реорганизации Высшего Совета Народного Хозяйства и т. д. Он же предложил упразднить старое административное деление России на губернии и уезды и заменить их новыми районами по экономическим признакам. Ленин относился с уважением к статистике и цифрам и на заре советской власти Ларин, который всегда жонглировал статистическими данными, был в большом фаворе. Ему удалось собрать вокруг себя целую группу образованных и очень способных экономистов из некоммунистических кругов, напр. Александрова, Струмилина, Громана. Всем им легче было работать с Лариным, потому что они знали его по «добольшевистским временам». Он же, ценя их опыт и знания, относился к ним с доверием, не лишенным, впрочем, некоторой осторожности. Расцветом Ларина были 1918 и 1919 гг. - эпоха страстного увлечения коренной перестройкой хозяйства и его организацией на новых началах. Ларинская квартира из двух комнат в гостинице «Метрополь» была одновременно его главным штабом. В каждой комнате находился большой стол, на котором лежали очиненные карандаши и кипы бумаги. В одной комнате Ларин выслушивал какой-нибудь проект, а затем, пока посетители продолжали спорить между собой, он выходил в соседнюю комнату и занимался другим проектом. Свои заключения он сам писал карандашом: для этого ему нужно было сперва поднять правой рукой левую и положить ее на стол, чтобы придерживать бумагу. Порою он походил на сошедший с полотна персонаж Греко, но только русского образца. У Ларина можно было встретить представителей военного, продовольственного, транспортного и всяких Других ведомств. Все они хлопотали о размежевании компетенции и улажении бесконечных споров: трений между ними было неимоверное количество. В то время Ларин писал множество постановлений, в частности для молодого председателя Совета Народного Хозяйства Северо-Западной области, Вячеслава Молотова-Скрябина, который откровенно признавался, что мало смыслит в хозяйственных вопросах. Дзержинского иногда называли Сен-Жюстом русской революции. Ларина, производившего радикальные операции над экономической жизнью, можно было бы назвать хозяйственным Сен-Жюстом. Впрочем, звезда его сияла не очень долго. Противоречия между ларинскими фантазиями и реальной действительностью сказывались с каждым днем все сильнее и резче. Ему постепенно приходилось покидать одно учреждение за другим. Рыков первый потребовал ухода Ларина из ВСНХ, а за ним последовали и другие. В руководящих кругах коммунистической партии к Ларину установилось доброжелательное, но не совсем серьезное отношение. Его проекты и реформы начали вызывать усмешку. На одном заседании (не помню, было ли это в Совете Труда и Обороны или в Совнаркоме), при обсуждении каких-то цифровых данных, Цюрупа - нарком продовольствия, а с 1921 г. заместитель председателя Совнаркома и СТО - так прямо и сказал в качестве аргумента против какого-то проекта: - Ну, это ларинское изобретение! И у Ленина, и у самых молодых участников заседания на лице появилась снисходительная улыбка. 27 мая 1921 года Ленин, выступая с речью о продовольственном налоге на всероссийской конференции партии, следующим образом выражался, говоря о Ларине: - Его талант принадлежит более к области парламентской оппозиции и к области журналистики, а не к области деловой работы. По части проектов он неутомим. Он здесь упоминал, что еще в январе 1920 года он выдвигал хороший проект. Но если собрать все проекты тов. Ларина и выбрать из них хорошие проекты, то, наверное, пришлось бы определять их в десятитысячных долях… Ларин, когда увидал, что эта резолюция принята, сказал мне: "вы дали нам мизинец, мы возьмем всю руку». Тогда я подумал - хотя это я и раньше знал, - теперь мы будем знать, как надо торговаться с Лариным. Если он просит миллион, то давать ему надо полтинник… В 1918 году Ленин смотрел на опыты «законодательства» и на декреты Ларина, как на образец, по которому будущие поколения будут строить свои социальные революции; а уже 25 февраля 1921 года в письме к Кржижановскому он писал: «Ларина ЦК решил пока оставить (в Госплане). Опасность от него величайшая, ибо этот человек по своему характеру срывает всякую работу, захватывает власть, опрокидывает всех председателей, разгоняет спецов, выступает (без тени права на сие) от имени «партии» и т. д. На вас ложится тяжелая задача подчинить, дисциплинировать, умерить Ларина. Помните: как только он «начнет» вырываться из рамок, бегите ко мне (или шлите мне письмо). Иначе Ларин опрокинет всю Общеплановую Комиссию». Позже, в течение ряда лет, отдельные видные коммунисты - может быть, из уважения к прошлому Ларина или из жалости, - когда нужно было разрабатывать большиее проекты, все же обращались к нему. Ларин быстро уходил в тень. Уже года через два после Октябрьского переворота роль его была закончена. Нового применения для его недюжинных, но очень своеобразных способностей найти было уже невозможно. Он умер в 1932 г. С именем Ларина обычно связывается национализация русской промышленности. В учебниках истории ее приурочивают к 28 июня 1918 года - дню опубликования ленинского декрета о национализации индустрии. На деле же, этот декрет не был решающим, и назначение его было совсем особое. Захват фабрик и заводов, начавшийся в конце 1917 г., шел самотеком, стихийно еще до него, и национализация растянулась больше, чем на год. Центральная власть была слаба, и поэтому местные советы, совнархозы, рабочие комитеты и другие организации, считая себя «автономными», издавали по собственной инициативе постановления об экспроприации частных предприятий. История декрета 28 июня очень любопытна. Согласно договору, заключенному с Германией в Брест-Литовске, и согласно дальнейшим соглашениям, охрана германских имущественных прав в России была вверена германскому посольству в Москве: оно должно было в определенный срок заявить претензии Германии и указать, в какие предприятия вложен немецкий капитал и т. д. Советское правительство принуждено было с этим считаться, и германским интересам и капиталам была обеспечена некоторого рода неприкосновенность. В связи с этим среди русских промышленников возникли всякие планы и надежды: можно было продать немцами (реально или фиктивно) пакеты акций, целые предприятия, банки и, таким образом, обеспечить свои интересы. При изменении политической обстановки можно было и вернуть утраченную собственность. В то время все, вплоть до высших носителей власти, считали положение советского правительства непрочным, а движение назад - почти неизбежным. С приездом в Москву первого германского посла, графа Мирбаха (20 апреля 1918 г.), к нему потянулось немалое количество представителей состоятельных классов. Но, с другой стороны, такое передоверие немцам львиной доли русской промышленности делало Германию ее хозяином на неопределенный и, может быть, очень долгий срок. Стремления и планы тех русских промышленников и банкиров, которые пытались спасти свою собственность путем соглашения с германскими фирмами, представляли явную национальную опасность. Среди русских промышленников наметились два течения. Одни готовы были идти на сделки с Германией, другие возражали против этого из патриотических соображений. Вторая группа была довольно значительна. К ней примыкал такой человек, как Алексей Павлович Мещерский, - о котором я упоминал выше - один из сттолпов русского капитала, стоявший до революции во главе огромных Сормовских и Коломенских заводов. Теперь он заявлял, что необходимо обратить внимание власти на грозящее порабощение русской промышленности немцами. Между тем, слухи о многочисленных соглашениях между русскими и германскими капиталистами все множились. По желанию и совету некоторых других спецов, я решил поговорить об этом с Рыковым, который был тогда правой рукой Ленина и руководил в 1918-21 гг. ВСНХ. - Вот вы ругаете русских промышленников за отсутствие патриотизма, - сказал я Рыкову, - вы считаете, что рабочая революция лучше защитит Россию. А между тем такие буржуазные деятели, как Хрущев, Мекк и другие, опасаются, что русская промышленность вскоре окажется на 50% в немецких руках, и считают необходимым, чтобы власть приняла какие-нибудь меры. Ведь вы, коммунисты, не сможете строить социализм на ваших заводах, если рядом будут хозяйничать немцы на обычных капиталистических началах. На следующий день после этого разговора с Рыковым, ко мне позвонил Ломов и сообщил, что по распоряжению Ленина составлена комиссия из трех лиц. Ей поручено подготовить список всех крупных предприятий, которые немедленно будут объявлены национализированными. Списки должны быть готовы в течение 48 часов. Комиссия будет негласная - в составе трех видных коммунистов-экономистов (Ларин, Ломов и, кажется, Милютин) и трех спецов при них. Одним из таких специалистов был назначен и я. Я спросил, не следует ли привлечь к работе кого-либо из старых и опытных общественных деятелей, но Ломов заявил, что это неудобно. Мне поручили встретиться с ними по окончании работ комиссии, показать им списки и объяснить, что главной целью декрета о национализации является защита русской промышленности от Германии. Интересна одна деталь. При обсуждении декрета встал вопрос: подлежит ли национализации имущество русских фирм, которое находится за границей. Решили ограничиться только внутрирусским имуществом. В частной беседе со мной бывший царский министр финансов Кутлер одобрил такую точку зрения и заявил: - Включение того, что находится за границей, вызвало бы оппозицию с разных сторон и ненужные трения. Конечно, главным автором этого исторического декрета был Ларин. Это было по его части - головокружительный размах, социализация всей русской индустрии, революционные масштабы… Оставался вопрос о том, какую роль отвести прежним владельцам после национализации. Об этом немало спорили. И радикализм Ларина, и максимализм того времени требовали полного устранения старых «буржуев» от производства, нам же, спецам, было ясно, что промышленность, оставшись без прежних руководителей, будет осуждена на развал и длительный кризис. В качестве дополнения к декрету мы предлагали особое распоряжение о том, что все хозяева и директора промышленных предприятий обязаны остаться на своих местах и продолжать свою работу. Накануне опубликования декрета я отправился в 12 часов ночи к Ларину в "Метрополь» и попытался убедить его, что предлагаемая нами поправка послужит на пользу хозяйству, а, с другой стороны, будет в некоторой мере оправданием национализации в глазах всего мира. Ларин долго сопротивлялся и даже упрекал меня в «отрыжках меньшевизма». Как это часто бывает с людьми, перешедшими из одной партии в другую, более крайнюю, Ларин больше всего опасался, как бы его не обвинили в излишней умеренности, осторожности и уступчивости по отношению к капитализму. Поэтому он занял в большевистском лагере одну из самых непримиримых позиций. Под конец, он уступил и согласился с моими доводами. Подпись под этим дополнительным распоряжением - кажется, Ленина - была получена по телефону, так как былло признано желательным опубликовать одновременно и основной декрет и наше дополнение. Оно, впрочем, мало помогло, потому что фактически его нигде не применяли. Так был сделан решительный шаг в деле национализации русской промышленности. И в России и в Европе декрет был воспринят как чисто революционный акт. Однако, в действительности, он был вызван также особыми, по преимуществу внешне-политическими обстоятельствами.
