Эдик Штейнберг - Материалы биографии

Леф. «Язык Ленина». Здесь: разрушение стен.

П. Гоген бежал на Таити из страха перед новым европейцем, ища спасения в архаике первобытного мышления.

Н. Гончарова и М. Ларионов бегут из России в Европу. Но, прожив полжизни в Париже, они остаются русскими. Ибо их формальные открытия связаны с народным творчеством – пониманием народности как высшего расцвета личности.

П. Филонов сознательно подчиняет себя времени, но его художественное бессознательное рисует трупы, угадывая будущее истории («Пир королей», 1915). Мы короли, но без корон. Это какие-то монстры, более страшные и уродливые, чем «мертвые души» Н. Гоголя.

Считали с Галей, сколько человек нарисовано на картине. Оказалось – 11.

А скоро А. Блок напишет поэму «Двенадцать». Но у Блока – впереди Христос. Значит, в будущем Начало.

Поздний П. Филонов весь погружен в потустороннее и парит над паутиной, вытканной временем. Картины превращаются в кристалл. Его художественное бессознательное не детерминировано социальной историей.

А. Платонов и П. Филонов – близнецы в любви к своим персонажам, которые не ведают, что творят.

Ночь на дворе. Барская лжа!После меня – хоть потоп.Что же потом? – храп горожанИ толкотня в гардероб.Бал-маскарад. Век-волкодав.Так затверди ж на зубок:С шапкой в руках, шапку в рукав —И да хранит тебя Бог!

Опять пришли на ум слова, а теперь стихи, О. Мандельштама в связи с работами Д. Штеренберга. В его «Единоличнике» «с шапкой в руках» встает трагедия времени – знаменитая коллективизация и Россия с ее географией. Странно, но еврейский комиссар оказался в стенах русского Акрополя и не пытается их рушить.

С шапкой в руках, шапку в рукав —

И да хранит тебя Бог!

М. Шагал – антипод Д. Штеренбергу. Д. Штеренберг – трагически молчит. М. Шагал заговаривает и даже заигрывает со зрителем. Провоцируя зрителя на фантастическое, он отнимает у него экзистенциальную свободу. Может быть, поэтому он и стал интернациональным любимцем.

Авангард… – Дает ли это понятие жизнь искусству?..

К. Малевич, В. Кандинский, П. Филонов…?

Их творчество – опыт забегания не только в давно прошедшее, но даже в Смерть.

Может быть, понятие авангард – вид школьного невежества, разрушающего Акрополь и расширяющего дорогу сегодняшним делателям искусства.

«Москва–Париж» (1900–1930)

Здесь представлены два типа жизни в искусстве. Служения и игры.

Гений русского зависим от божества, которому он служит. Проще: Богу или Сатане.

Гений француза в том, как играет. Чисто или фальшиво. Ярко выраженная оппозиция двух типов: К. Малевич – П. Мондриан.

Органику русского художественного архетипа не сумел преодолеть Х. Сутин. Еврей, став французским художником, в своей одержимости так и остался русским культурным типом. Видимо, дар рождения в России навсегда обрекает на несвободу от географии.

«Москва–Париж». Говорят, будет выставка «Москва–Нью-Йорк». Мысленно вижу нью-йоркскую школу 60–70-х годов и ее московских оппонентов. Каковы общие веяния сегодня? Сказал бы, географический архетип преодолен. Да только русскому Гогену бежать некуда.

«Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ…»

МОЕ ДОРОГОЕ ДИТЯ!

Это ответ Эдика в жанре письма Мартину Хюттелю о своей философии жизни

Думается, что, попадая с Запада на Восток, Киндер может увидеть только способ жить, да и то плохой. Всюду двери. Открыть их можно. Ты, мое дитя, попал в центр Москвы, на улицу Пушкинскую, в одну квартиру. Там живет семья и собака. Это очень маленький островок русской жизни, а Киндер находится в большой, большой стране. Страну эту кто-то назвал Россией. Я даже не знаю, мое дитя, кому обязана Россия своим названием. Наверно – это вопрос первый. Вопрос же второй – это место ее в мировой истории. Ответ так еще и не получен. Правда, для России всегда все было привлекательно. Поэты, художники и писатели – просто люди – ее история, откликались на многое, что происходит в мире, особенно в твоей стране, мой друг. Больше того – это давало жизнь русской душе.

А что такое жизнь – жизнь одного человека? Мы можем только чуть-чуть прикоснуться к этой тайне через Кафку. Ты же можешь – это мой совет тебе, друг мой, – увидеть подобное у Достоевского.

Художники живут на своих географиях только одной ногой, а второй в общей квартире все вместе. Тайна же жизни – вне времени и вне географий. Свою жизнь, свой опыт мы можем тоже узнать, но это трудно, потому что это наша жизнь. Что касается меня – я работаю, поэтому живу. Господь Бог помогает мне, я это знаю, знаю твердо. И когда ты находишь вдруг собеседника в работе – это подарок. Правда, подарок редкий, – чаще разговариваешь с давно прошедшим временем.

А петух поет, и уже не три раза, а уже 2000 лет. Русские всегда заново учились дышать и смотреть. Темно, ночь, только предрассветное утро выглядывает, а потом темно – ночь. Это образ России, как я его вижу. «Умом Россию не понять… В Россию можно только верить». Тютчев хорошо знал твою страну, мой друг, и любил Россию безгранично.

Историческая пошлость, тупик, вульгарная социология – все это заложено в XIX веке, а скоро ведь конец ХХ.

Петух все поет… В Россию можно только верить…

Поэтому назад, – в этом спасение. И не только русских. Это я говорю себе.

Теперь немного тебе, мой друг. В Бохуме живет Вольфганг Шлотт. Когда ты приедешь домой и увидишь его, то попроси его прочитать стихи О. Мандельштама – посвяти этому вечер. И ты поймешь, я уверен и надеюсь, что даю тебе хороший совет. Поэт – жертва, знают ли это? Что касается искусства и жизни, с которыми ты встретился, – это тень, того великого и злобного времени.

Свобода! Ха-ха! – ее давно выкинули на рынок и торгуют ею, как на Западе, так и на Востоке. И мы способны лишь на память. Даже пародия не срабатывает. Г. Гессе видел это издалека.

Господь умер, – его убили, но Он воскрес, хотя и сегодня его каждый день продолжают убивать. В этом наша память. Бьют и художников, – они превратились в городских сумасшедших. Но в этом победа – победа, прежде всего, над собой.

Петух все поет.

Назад, а не вперед, мой Киндер.

Давай сядем над пропастью и, вместо смеха, просто тихо помолчим. Вспомним, немного вспомним – детство, юность, друзей, умерших и уехавших, наших родных, пространство, в которое мы были заброшены, наконец, время – и хоть немного отключимся от самости, от «я», и тогда даже не будет слез.

Пост скриптум. Мое творчество ты можешь трактовать как хочешь. Задачей моей было всегда отказ от «я». Иногда это получалось.

Крепко тебя люблю.

ПОГОРЕЛКА – ЭТО ДЕРЕВНЯ НА ГОРЕ

Деревня – это от детства. Много неба, мало земли. На горизонте – крыши домов и верхушки деревьев поросшего погоста. После города – это сон. Сон с открытыми глазами. Деревня – тишина – тишина без времени. Перед тобой – твой дом. Дом как гроб, как ковчег, а земля вокруг – пристань.

Запах раскаленного асфальта, шум транспорта, мелькание людской толпы, последние новости политической жизни, магазины, друзья и посторонние посетители – все преследует тебя. И ты ищешь спасения от отчужденного города. И только в деревне начинаешь дышать и чувствуешь себя ребенком «первого дня».

Входишь в дом – в гроб. Затем идешь за водой, к колодцу и вздрагиваешь под взглядом односельчан и домашних животных. Любопытство и тоска идут по твоему следу. Ты бываешь здесь только летом. И каждый год отсюда кто-то уходит. На погосте вырастает новое дерево-крест. И дома-гробы стоят. И там пустота.

Колодец для деревни – особое место. Смотришь вниз, в землю. За глубиной – вода. Колодец – тоже дом. И если в колодце живет вода, то, значит, возможно воскресение.

Река, гора, лес, поля, луга, овраги, деревья, заборы, огороды, колодцы, животные и люди – все вместе – это космос. И одновременно семья, род, история. Петр Лебедев, Фиса Зайцева, Лида Титова, Петя Деречев, Леша Сулоев – за каждым из них стоит история. История их древнего крестьянского рода, печальная история деревни, а через них история России. «Пить», – мычит корова. «Подайте Христа ради», – причитает Анша-Пихта, «Эдик, ты привез мне игрушек?» – просит двадцатипятилетний Толя-дурачок, «Курева и варева?» – спрашивает сбежавший из дома инвалидов сгорбленный Валерушка Титов. «Совсем не смогаю, повези на ключик отца Герасима», – плачет Паша-кукушка, «Всякое дыхание да хвалит Господа», – шепчет Фиса.

Входишь в дом, поросший травой, что одиноко стоит, как ковчег и как гроб. Согреваешь его своим дыханием, своими вещами и радостью людей, которые ждали тебя целый год. Укладываешь в очаг дрова, затапливаешь печь. Горит, полыхает огонь. Становится тепло. И мычание коровы, и песни Насти, и треск дров в печи, и молитва Фисы – возвращают тебя в детство. И жизнь людей между небом и землей, рекой и погостом становится твоей жизнью.