Лев Федотов - Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А
Мама мне что-то тревожно кричала, но я ее не слыхал; я слышал лишь ледяные, отчеканенные слова диктора из радио:
– Граждане, воздушная тревога!
Кроме этого, я слышал рев сирен с улицы, но сначала не понимал, в чем дело. Наконец, я понял, и мое существо наполнилось каким-то неприятным чувством. Этого чувства не было у меня еще ни разу в жизни, даже в первую тревогу, ибо теперь я был твердо уверен в том, что на этот раз тревога была настоящей, а не учебной[109]. Но в моем уме не укладывалась мысль, что настоящий враг угрожал Москве, что это были не маневры, а истинные враги прорываются к нашему городу, несущие смерть, горящие ненавистью к нам, что на их самолетах чернели вражеские эмблемы – фашистские свастики и черные германские кресты. Может быть, впоследствии я и привыкну ко всему этому, но теперь еще все эти мысли и чувства во мне были ужасно новы и непривычны. Я представил себе летевшие к Москве самолеты с настоящими живыми фашистами, представил себе зловещую свастику на самолетах, которую написали на них не с карикатурной или театральной целью, а с полной серьезностью…
Я быстро оделся и вместе с мамой направился в убежище под домом. С потоком заспанных, наскоро одетых смертных, многие из которых тащили с собой кричащих, пищащих, спящих, плачущих детей и даже домашних животных, вроде кошек и собак, мы спустились вниз и расположились на полке в одной из комнат. Многие приволокли с собой подушки и улеглись спать, другие закусывали, третьи вели беседы на сегодняшние темы, четвертые хватались за головы и ахали – вообще нас окружало весьма пестрое по настроениям общество. Одна старушенция даже дула воду из бутылки, дабы не упасть в обморок.
Я смотрел на всю эту картину и вспоминал снимки в газетах, где показывались лондонские убежища и туннели метро, полные людей; а теперь те же красоты возникают и в нашей Москве, и мне теперь приходится видеть это наяву своими же глазами и к тому же переживать все это самому.
Я чувствовал себя спокойно, хотя и не был лишен того неприятного чувства, которое было для меня чуждо и ново!
Вскоре по радио прозвучали приятнейшие для слуха слова:
– Угроза воздушного нападения я миновала, отбой! – Все воспрянули духом, ожили и стали собираться. Спящих будили, а кто уже проснулся, брал в охапку подушку и одеяла и полз к выходу.
На улице было свежо и приятно: уже начинался рассвет, небо светлело, и мне нужно было уже идти с Мишкой в школу дежурить.
– Ну, как? Жив? – спросил я его, когда мы встретились.
– Жив. Бомбы меня пощадили, – ответил он.
В канцелярии школы мы плотнее закрыли окно, спровадили Тюрину, которую мы сменили, и уселись на диване.
– Ну как? С фронта ничего особенного не слышно? – спросил я у Мишки, зная, что его отец работает директором военного завода и поэтому знает много дополнительных сведений.
– Пока не знаю, – ответил он. – Сегодня, как увижу папу, спрошу его, а то ведь интересно: в газетах-то не все могут писать.
– Я думаю, что твой папа, конечно, не все подробности говорит тебе? – сказал я.
– Ясно! То, что нужно скрывать, он мне, конечно, не рассказывает.
– Если говорить прямо, то это очень правильно, – согласился я.
– Я думаю, – проговорил Стихиус.
В 8-мь часов утра нас сменили, и мы отправились домой. Ярко-оранжевое солнце заливало просыпавшийся город своими утренними лучами. На противоположном берегу Москва-реки величественный Кремль, озаренный утренним светилом, представлял из себя прекрасное зрелище, и, глядя на него, казалось, что это летнее утро во много раз чудеснее, чем на самом деле.
– Сейчас Кремль живет, – сказал я, – а ночью он, словно вымерший. То ли дело до войны: он весь был освещен, звезды горели, все окна почти светились, а теперь этого нет.
– Все это будет, – проговорил Мишка, – только не скоро.
Газеты сегодня оповещали о начале нового этапа войны: с сегодняшнего дня начинал работать так называемый «Комитет Обороны» под главенством Сталина, и все руководство страной и армией отдавалось ему – этому новому органу нашей власти[110].
Это известие вселило в меня тревогу: не знаю почему, но мне казалось, что положительные дела на фронте упорно не поворачиваются к нам своим лицом. Днем ко мне позвонил Мишка. Он клеил бумажные полосы на стекла окон и звал меня для компании. Эти полосы предназначались для скрепления осколков стекол, если окно будет подвергнуто ударной волне воздуха во время разрыва бомбы.
Однако мы не довели дело до конца, так как позвонила с работы Мишина мама и сказала, что труд этот теперь не нужен, так как она получила некоторые сведения… Мы оторопели! Что только мы не подумали, когда узнали об этом. Однако пояснить мысль она в трубку отказалась…
– Придется ждать до вечера, черт подери! – сказал Мишка. – Уж скорее бы мама пришла б с работы. Честное слово, интересно! Уж не кончилась ли война???
Мы были заинтересованы до предела, однако ничего путного мы сообразить не смогли. Оставалось ждать вечера, когда Мишина мама вернется домой.
Часов в пять Мишка позвонил мне и сказал, чтобы я выходил во двор.
– Знаешь, в чем дело? – спросил он меня с растерянным видом.
– Конечно, не знаю.
– Эвакуация! – ляпнул он.
– Какая эвакуация? – удивился я.
– Да она вообще еще толком сама не знает. Вообще, что-то вроде там выезда из Москвы некоторых главных учреждений. Она говорит, что будут отправлять из города детей, кроме того еще!
– Это, конечно, правильно, – согласился я. – Малышей здесь не требуется, если Москве грозит германская авиация…
– Черт ее знает! Какая-то путаница, – сказал Стихиус. – В общем, видно будет. Поживем – увидим!
– Ну и новости! – произнес я, качая головой. – Новости не очень-то приятные.
– Сейчас папа был дома, – сказал Мистихус. – Я спрашивал его о фронте. Только ты вообще об этом не говори никому. Уж я-то в тебе уверен…
– Ну, а наш этот разговор в дневнике можно записать? – спросил я, улыбаясь.
– Только это не читай никому. Хотя это уж и не столько важное, раз папа нашел нужным мне это сказать, но, вообще, не нужно, чтобы об этом знали.
– Я понимаю, – успокоил я Мишку.
– Он говорит, что Комитет Обороны не зря создан: положение наше очень тяжелое на фронте, но ничего конкретного он пока не знает. Затем он сказал, что у нас тут пропасть вредителей: этой ночью, в тревогу, сказал он, со всех заводов и фабрик полетели ракеты, освещающие территорию этих предприятий, как днем. Видал?!
– Ч-черт подери! – не удержался я. – Ну и паразиты! Воображаю, как бы эти ракеты помогли вражеским самолетам для метания бомб, если бы те только долетели до Москвы. Но я думаю, что за это дело у нас взялись?
– Конечно. Но ты пойми, как у немцев развиты шпионские органы! Это же просто черт знает что! К тому же, папа говорит, что теперь возможны частые тревоги в Москве, так как немцы теперь часто пытаются прорваться сюда на самолетах. Я, знаешь, что тебе советую? Не раздевайся-ка эту ночь. Я тоже не буду раздеваться, а то, если будет тревога, то все равно придется уходить в убежище. Ты как-нибудь и маме скажи это сегодня.
– Ладно, скажу, – проговорил я. Немного погодя я сказал:
– Проиграли мы здорово! Тяжелый урок будет для нас эта война. Как далека еще победа! Но в ней-то я уверен.
– Известия тяжелые, что и говорить, – согласился Мишка.
2-го июля. Эту ночь я не раздевался, но проснувшись утром, я удостоверился в том, что на счастье Москвы тревоги этой ночью не было.
11-го июля. За эти дни много кое-чего произошло. 3-го числа рано утром мы с мамой слушали выступление Стали на по радио. Безусловно, это выступление войдет в историю, так как в нем наш вождь дал правдивую характеристику нашей политики и дал понятие о первых днях войны. Оказывается, мы уже успели потерять западные области Украины и Белоруссии, всю Литву, часть Латвии и в том числе такие центры, как Львов, Вильно, Каунас. Сталин сказал, что резервы фашистской оравы иссякают, что германские войска терпят колоссальные потери, а главные силы Красной армии только начинают вступать в бой.
За этот период времени были тревоги, одна из которых была днем, но к ним я уже начинал относиться с равнодушием, чему я был очень рад. Раньше я думал с непривычки, что тревога обязательно влечет за собой налет вражеской авиации на город, но потом оказалось, что от простой тревоги до настоящей бомбардировки не так уж близко.
На пару дней к нам приехал из Ленинграда Сонин Люся. От него мы узнали, что там также случались тревоги, но налетов еще также не было. Этому я был очень рад, ибо, если бы Ленинград пострадал от воздушного врага, было бы очень печально. Люся уже надел военную форму, так как был уже членом одного из военных училищ.
Из газет я узнал, что рабочие оккупированных фашистами стран и даже рабочие Германии стараются всячески саботировать на военных заводах, чтобы германская часть фронта получала как можно меньше боеприпасов. Великие слова Ленина частично начинают подтверждаться реальностью. Владимир Ильич говорил: «Если капиталисты поднимут на нас вооруженную руку, то эту руку схватят их же собственные рабочие!»
