Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

Василий Смирнов в общем-то мало чем отличался от своих сверстников, разве что был поспокойнее, собраннее, строже других: уже проявлялся характер. И когда орава ребят, которые еще вчера были фабзайцами — учениками школы ФЗУ, штурмом взяла трамвай, он примостился возле окна и глядел, глядел, словно вбирая в себя это раннее утро, чтобы как следует запомнить его, потому что утро было особенное и другого такого, он знал, чувствовал, не будет: мальчишки ехали на Балтийский завод.

Они ехали  р а б о т а т ь, уже по-настоящему, по-взрослому, но еще не видя, не замечая той черты, которая отделила их этим утром от поры отрочества, и не догадываясь, что через проходную они шагнут не просто на завод, а в юность… В трамвае гомон, кто-то лихо подтягивается на раскачивающихся поручнях, кто-то затеял возню, а Василий уткнулся в окошко. Чего он там выглядывает? Неву и чаек. В этот предрассветный час, когда солнце еще не взошло над домами, чайки там, в вышине, были розовыми. Он никогда прежде не видел розовых чаек. Потом он привыкнет к тому, что над Невой по утрам летают розовые чайки. Пожалуй, не все ленинградцы могут сказать, что видели таких…

Оказавшись на заводе перед незнакомым мастером, даже самые отчаянные из фабзайцев присмирели, скисли: мастер оказался сердитым.

— Перекуры, ежели есть курящие, — только по разрешению, нигде не лазить без спросу, это само собой, никакого баловства на стапеле, не дети уже — рабочие. Порядок во всем, и на завод являться минута в минуту. Ясно? — И еще целый час наставлений, а потом: — Звать меня Михаил Михайлович, фамилия моя — Нарицын. Запомнили?

— Запомнили, дядя Миша!

— То-то, племяннички…

За глаза его прозвали Михмихом. Так было удобнее. «Михмих сказал… Михмих велел…» И слушались Михмиха с первого слова, побаивались — жуткое дело, еще не догадываясь, что на самом деле Михмих — наидобрейшей души человек, страдающий от своей же строгости к этим пацанам. В лапту бы им гонять, в футбол, а они — на стапель. Да что поделаешь: время такое!..

Сейчас Василий Александрович вспоминает словно бы не себя той далекой порой, а какого-то другого паренька, который почти все время был недоволен собой. Тому пареньку казалось, что самое главное в жизни проходит мимо него и что он опоздал родиться на свет: то ли дело отец, старый рабочий-большевик, видевший и слышавший Ленина на Втором Всероссийском съезде Советов! Впрочем, отец посмеивался над терзаниями сына: «А ты в комсомол думаешь вступать? Почему боишься, что не примут? Не заслужил еще, говоришь? Возможно, пока и не очень-то заслужил, но все же как без комсомола-то?..»

Что ж, в буднях действительно не всегда ощущаешь свою причастность к великому. Смирнову в ту пору то ли помог случай, то ли пришла к нему редкостная для его лет удача, и сразу кончились все терзания относительно места в жизни.

Газеты приносили тревожные вести с Северного полюса: папанинцы в опасности — раскалывается льдина; принимаются меры к спасению героев. В один из вечеров на стапеле появились незнакомые хмурые люди, потолковали о чем-то с Михмихом, потом собрали рабочих.

Заговорил один из хмурых, как они узнали потом, главный инженер завода.

— В Кронштадте стоит с пробоиной ледокол «Ермак». Положение, прямо скажем, аховое. Обратились было к иностранным фирмам — те потребовали ни много ни мало три месяца, пришлось отказаться. Правительство дает нам месяц, чтобы заделать пробоину. Месяц! А ведь папанинцам каждый день грозит катастрофой.

Ребята тоже стояли хмурые. Пожалуй, не только Василий Смирнов, все они — и его однокашники, и кадровые рабочие — остро ощутили в этот момент  с в о ю  личную причастность к происходящему.

— Как думаете, справитесь?

Никаких громких слов, обещаний, просто кто-то сказал: «Едем!» — и они пошли собирать инструмент, чтобы быть наготове, когда придет посланный из Кронштадта катер. Дома будут ждать и нервничать? Ничего не поделаешь, дорог каждый час, приедут на завод и все узнают.

Уже сгустились сумерки, когда катер подошел к «Ермаку». Ледокол был похож на раненного в бою, а вовсе не на могучее судно: из длинных труб еле вился дымок, и стоял «Ермак» в тихом доке; а на тех фотографиях, которые Василий всегда разглядывал с тайной завистью ледокол был обычно среди льдов с пышным шлейфом дыма. Но мысль эта пришла и ушла, он заторопился вниз где стучали, откачивая воду, помпы.

Что там, наверху? Утро? День? Или уже ночь? Часов ни у кого не оказалось, только у Михмиха был «будильник» со старомодными вензелями на крышке, да он забыл завести его. Время как бы остановилось. Какие там перекуры, обеды? Ели на ходу и засыпали на ходу, и даже ледяная вода — лей не лей в лицо — не помогала. Усталость валила с ног, и, хочешь не хочешь, приходилось выбирать уголок посуше: примостишься на корточках — так много не проспишь, на корточках-то! — и о твои ноги никто не споткнется. Два часа сна, и снова пригоршня воды в лицо…

А потом наступила тишина, или им, оглохшим от гулкого грохота металла в трюме, так показалось? Нет, не показалось! Вот теперь можно было закурить совсем спокойно, потому что все сделано. А какое нынче число? Никто не знал какое, и Михмих, проведя ладонью по седой щетине на щеках и подбородке, сказал: «Недели две прошло, наверное». Он ошибся. Они справились за двенадцать дней. Единственное, что было обидно, — уж больно близко от Кронштадта до Ленинграда. На катере, который вез рабочих обратно, домой, они спали, да так крепко, что матросы с трудом растолкали их: «Вставайте, кореши! Приехали! Дома будете отсыпаться! Только помыться бы вам!..»

А потом его принимали в комсомол, и он был спокоен, что примут. И кто-то из товарищей передал ему случайно, на ходу услышанный разговор Михмиха с приятелем, тоже старым мастером, — дескать, как у тебя пацаны? «А у меня вот ничего подобрались, особенно этот крепышок, Васька, — вот что значит кость от кости, батька-то у него рабочий». И вроде бы сказал Михмих: из кого-кого, а из Васька-то корабел получится.

Михмих — дядя Миша Нарицын — вспоминается Василию Александровичу и сегодня, возможно, потому, что смирновские ученики, и молодые и те, кто сами уже отменные бригадиры, не называют его иначе, как дядя Вася. А в жизни Смирнова была вторая встреча с Михмихом, тем более счастливая для обоих, что долгие годы мастер считал своего ученика погибшим.

Когда началась Великая Отечественная война, Василию Смирнову было уже девятнадцать — солдатский возраст, и нестерпимо обидной казалась несправедливость военкоматского начальства. Если прежде, в далеком «до войны», его путь был обычным: дом — завод — дом, то теперь прямо с работы он шел в военкомат и обивал пороги — просил, доказывал, требовал. Братья уже воевали. Отец написал Николаю, спросил у Васи: «Будешь приписывать? Оставлю место». Василий не удержался, пробежал несколько строк, выведенных корявым отцовским почерком: «Мы уже свое сделали, дали вам Советскую власть, теперь ваш черед защищать ее». Защищать! Вот чего добивался младший Смирнов. А усталые, замотанные работники военкомата втолковывали настырному пареньку, что он нужен на заводе, что у него особая  б р о н ь — слово-то какое!

С войной он встретился в том же Кронштадте. Знакомый катер отвез рабочих-балтийцев на остров, где их ждали поврежденные корабли и матросы, ставшие на время рабочими. Балтийцев оглушил хватающий за душу вой сирены и чей-то крик: «На берег!» Корабль отстреливался от «юнкерсов», и Смирнов подумал: почему это он должен убегать на берег, в укрытие, когда только что работавшие рядом с ним матросы, побросав пневматические молотки, встали к зениткам? Очевидно, другие рабочие подумали о том же самом, и на берег никто не сошел. Бомбы падали поблизости, а когда стихали разрывы, опять слышался такой спокойный, такой мирный обычно, а теперь похожий на пулеметную дробь грохот пневматических молотков.

В один из осенних дней Смирнов не пришел на завод, добился-таки: его взяли в армию.

Пошумел больше обычного в военкомате — и взяли. А на заводе решили, что если уж такой аккуратный и точный человек, как Вася, не пришел на работу — все, погиб! Поехать в город и выяснить, что с ним, никто не мог: работы у оставшихся было невпроворот, да и так ясно… Он и раненый пришел бы, дополз. Считай, значит, нет человека…

А он воевал в пограничных войсках, стал отличным пулеметчиком, охранял легендарную Дорогу жизни, мерз, голодал, потерял отца, не пожелавшего оставить родной город (письмо из дома было коротким: «Отец у нас помер»). И вот наконец счастливый день возвращения, когда даже не верится, что ты вернулся. Будто сон: спишь и боишься проснуться.

На нем была зеленая фуражка, словно бы сохранившая цвет яркой весенней травы. А вот пропуска на завод не было. Вахтер поглядел на фуражку: «Проходи». И счастье кончилось: увиденное за проходной отозвалось в нем болью.