Дидье Эребон - Мишель Фуко
«Воля к знанию» — небольшая работа в двести страниц. Но в этой книге затрагивается такое количество проблем, что разбор ее составил бы солидный том. Фуко включил в нее исследования по наследственности, которые анонсировал при избрании в Коллеж де Франс. В котел переплавки полетели также наброски работы о либерализме и управлении населением, о «биополитике». И, конечно, Фуко снова возвращается к вопросу о том, где пролегает граница между нормой и патологией, к «перверсии», отданной на откуп психиатрии. Страницы, посвященные праву, закону и норме, ослепляют. Тут рассыпаны фразы, много раз цитировавшиеся, например: «Власть приходит снизу». Комментируя эту формулу, породившую множество недоразумений, Фуко замечал, что ее нельзя вырывать из контекста:
«Власть приходит снизу; это значит, что в основании отношений власти в качестве всеобщей матрицы не существует никакой бинарной и глобальной оппозиции между господствующими и теми, над кем господствуют, — такой, что эта двойственность распространялась бы сверху вниз на все более ограниченные группы, до самых глубин социального тела. Скорее следует предположить, что множественные отношения силы, которые образуются и действуют в аппаратах производства, в семье, в ограниченных группах, в институтах, служат опорой для обширных последствий расщепления, которые пронизывают все целое социального тела»[442].
Продолжая линию, начертанную в книге «Надзирать и наказывать», Фуко стремится развенчать марксистские теории власти, которые были еще сильны в тот момент, когда он писал свои книги, и лишь слегка пошатнулись, когда они были опубликованы.
Но отправной точкой и внутренней пружиной книги был разрыв с психоанализом. Прежде всего — с психоанализом школы Лакана. Фуко понимал, что ему скажут: вы перепутали противника. Нужно различать тех, кто говорит о подавлении и цензуре и думает, что нужно освободить сексуальность от гнета, и тех, кто прибегает к термину «закон» и, наоборот, полагает, будто «само желание, и создающая его нехватка конституируются не чем иным, как законом» (такова формулировка Фуко, недвусмысленным образом указывающая на Лакана).
«Но, — объясняет Фуко, — оба эти течения сходны». Хотя они и приводят к противоположным выводам и мнениям, в них содержатся одно и то же представление о власти, политико-правовая концепция, на которую оказала влияние монархическая модель единой и централизованной власти.
Как далеко продвинулся Фуко со времен книги «Слова и вещи»! В те годы три гуманитарные дисциплины избежали смертоносного удара мысли Фуко: этнология, лингвистика и психоанализ в лакановской версии. Более того: именно благодаря Лакану (и Леви-Стросу) он сумел построить археологию, которая принесла ему славу. Но на сей раз «генеалогическое расследование», предпринятое в «Воле к знанию», направлено против Лакана. Фуко даже готов предложить читателям работу по «археологии психоанализа»[443]. Разрыв с Лаканом и с теми, кто не приемлет его подхода: идеологами освобождения, последователями Маркса и Фрейда, сторонниками теории желания, восходящей к Саду и Батаю… «Все эти доктрины, противоречащие друг другу, — объясняет Фуко, — едины в одном: они являются „диспозитивом“ в той же степени, что знание и власть»[444].
Какова же, по мнению Фуко, отправная точка этих столь разных дискурсов? Он полагает, что нужно обратиться к христианским доктринам признания и исповеди.
«Признание было и остается еще и сегодня общей матрицей, управляющей производством истинного дискурса о сексе. Оно претерпело, однако, значительные трансформации. В течение долгого времени оно оставалось прочно вмонтированным в практику покаяния. Но мало-помалу, начиная с протестантизма, с контрреформации, с педагогики XVIII века и медицины XIX, оно утратило свою ритуальную и эксклюзивную локализацию…»[445]
«От исповедальни к дивану аналитика пролегли столетия, — комментирует Морис Бланшо, — но повсюду обнаруживается одна и та же страсть говорить о сексе»[446]. Наконец, в книге «Воля к знанию» сохраняется интерес к концептам науки, пронизывающий все работы Фуко, начиная с самых ранних. Унифицированная простая практика покаяния, предстающая в средневековых текстах и текстах XVI века, уступила место взрыву «различных дискурсивностей, которые обрели свою форму в демографии, биологии, медицине, психиатрии, психологии, морали, педагогике, политической критике»[447].
«Необходимо, — полагает Фуко, — установить способы, которыми эта, характерная для современного Запада, воля к знанию, относящаяся к сексу, заставила ритуалы признания функционировать в схемах научной регулярности: как дошли до того, чтобы конституировать это ненасытное и традиционное вымогательство сексуального признания в научных формах?»[448] В своей работе, посвященной разбору «всех этих механизмов» власти, придающих признанию новые научные формы, Фуко намеревается показать, какая потрясающая работа по подчинению людей была осуществлена западной культурой в течение нескольких веков. Подчинению, то есть созданию чинов. Очевидно, что мы недалеко от «Надзирать и наказывать».
«Воля к знанию» — небольшая книга, которая тем не менее помогла Фуко обрести себя, соединить разрозненное. Но он воспринимал ее как своего рода прелюдию, пролог к серии исторических исследований, которые должны были верифицировать первоначальную гипотезу. На обложке книги значилось:
«История сексуальности:
1. Воля к знанию
Готовятся:
2. Плоть и тела
3. Крестовый поход детей
4. Женщина, мать и истеричка
5. Перверсивные
6. Население и расы».
В одной из сносок Фуко также анонсирует труд «Власть истины».
Фуко, как обычно, предполагает, что сам будет заниматься этими историческими исследованиями. Это его подход к истории. Не ограничиваться прочтением книг, посвященных той или иной проблеме или эпохе, но обращаться к первоисточникам. Вероятно, в этом состоял разрыв с традициями философской мысли. «На протяжении долгого времени, — сказал он в одном из интервью, — теоретические или „спекулятивные“ размышления занимали отстраненную и даже высокомерную позицию по отношению к истории. К историческим трудам, часто в высшей степени добротным, обращались за первичными, следовательно, „точными“ сведениями; предполагалось, что только после обдумывания они приобретали смысл и истинность, которых были лишены изначально. Свободное обращение с чужим исследованием считалось вполне допустимым. Настолько, что никто и не пытался скрывать, что исходит из уже существующих работ. Цитаты из них приводились без всякого зазрения совести. Кажется, сейчас это уже не так». Возможно, все дело в изменениях, пришедших «со стороны марксизма»: стало недостаточным просто «относиться с доверием к знатокам и обдумывать, сидя на вершине, то, что другие изучают внизу». Во всяком случае, что-то в этом роде «вызвало желание, приступая к обдумыванию чего-либо, не брать из рук историков готовый материал, а искать его самому, самому определять и обсуждать его как предмет исторического плана. Это был единственный способ, позволявший придать размышлениям о нас, о наших воззрениях и о нашем поведении реальное содержание. И, одновременно, способ, возможно, неосознанный, не стать пленником постулатов истории. Это был новый для философии способ обращения к объектам истории. […] Размышления об истории превратились в исторические размышления. Способ заставить мысль пройти искус исторических изысканий, а также способ подвергнуть исторические изыскания испытанию, сменив концептуальную и теоретическую базу». Главное — это то, что «вся работа делается самим философом. Нужно спуститься в шахту: это требует времени и трудов»[449]. Историки по-разному отнеслись к тому, что Фуко зашел на их территорию: одни — с энтузиазмом, другие — скептически; одни сотрудничали с ним, другие — полностью отрицали его работу[450].
Итак, темы следующих томов объявлены, материалы собраны. На столе Фуко лежат внушительные папки — по числу проектов, — ожидающие, что их содержимое будет извлечено для доработки, что материалы, которые в них хранятся, превратятся в прекрасную, своеобразную, тщательно выверенную прозу. Рукопись Фуко — закорючки, не поддающиеся расшифровке. Вставки, изъятия. «Начать и закончить», — говорит Фуко. Но все же надеется завершить начатое в довольно сжатые сроки. Одному из друзей он сообщает, что собирается выпускать по тому каждые три месяца.
«Воля к знанию» — единственная книга, которой Фуко дал откровенно ницшеанское название. Это поразительный, полный иронии, обжигающий текст. Пожалуй, несмотря на свой удивительный лаконизм, он сильнее других заставляет мысль «шевелиться». Видимо, отчасти поэтому книга была встречена, как считал Фуко, довольно сдержанно, без восторга. Он хотел пойти против течения, столкнуть лбами основные актуальные идеи, открыть историческую правду жестов и слов, которыми они располагают. И это удалось ему в полной мере. Но разве можно было ждать, что те, с которыми он так обошелся, придут поблагодарить его? Впрочем, пресса приняла книгу вполне благосклонно. Даже очень благосклонно. Фуко дает интервью, комментариям посвящены десятки статей. Однако некий холодок все же чувствуется. Создалось впечатление, что читатели немного разочарованы. И очень мало что поняли. Автор делится своими опасениями с Жилем Делёзом — действие происходит в начале 1977 года, и они еще близки. Делез отвечает письмом на десяти страницах, скорее даже небольшим исследованием, где отмечает то новое, что, по его мнению, привнесла книга, признает ее силу и значимость. Но Фуко расстроен. Конечно, когда начнутся открытые атаки, он найдет в себе силы встать на дыбы. Одной фразой он уничтожил автора, полагавшего, что пятидесяти страниц достаточно, чтобы заставить всех «забыть Фуко»[451]. Когда Бодрийяр опубликовал книгу под таким названием, Фуко величественно заявил: «У меня другая проблема: я не могу вспомнить, кто такой Бодрийяр». Он даже усмотрел в этой книге признание своей значимости и своего влияния: «Достаточно поставить свое имя рядом с моим, и книга разойдется». Такую же реакцию вызовет у него книга Жан-Поля Арона и Роже Кемпфа «Пенис, или Деморализация Запада». Все критики будут характеризовать ее как выпад против Фуко[452], что вызовет вокруг нее шумиху.
