Игорь Кохановский - «Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег
Высоцкий мог спросить: «Почему эта песня такая длинная? Слушай, я это все убрал, это не нужно», – до скандала. Следовал резкий выговор за то, что он, дескать, работал над тем, чтобы вещь была лаконичнее, цельнее, я же расширяю ее зачем-то до бесконечности. А в другой раз подобный вариант проходил: он не вспоминал, что вычеркнул какие-то строки.
С одной стороны, Высоцкому хотелось, чтобы созданное им не пропало. Понимал, что написанное нужно привести в порядок. Но, с другой стороны, он этими стихами уже перегорел. С момента их написания прошли годы. Многое переосмыслено, увеличился жизненный опыт, изменилось мироощущение.
Вещь готова. Он ее выносил, замечательно сделал, исполнил. Давно пережил эмоционально. Или – бросил, оставил. И вдруг через десять лет приходит чудак, приносит кучу старых вариантов: «А это что? А как тут вот это?…»
Высоцкий сознавал необходимость такой работы, но – душа не лежала, времени не было. Двойственная ситуация.
Вот приносишь какую-то вещь. Он ее увлеченно, с интересом пробегает: «Смотрите, как интересно! А вот тут… Чего-то у меня тут было… А! Да! Вот как надо!» – выдает как надо. Строка потрясающая! «Во! Смотри!» – мол, ай да Пушкин. Ты за ручку, а он уже о другом – и на тебя машет. Понимаете? Это он для себя.
Ему было любопытно, но уже не волновало. Время прошло.
Часто отвлекался. Вспоминал какие-то случаи, происходившие тогда, когда он это писал. Выходил, возвращался. Именно в моменты отвлечений я часто успевал зафиксировать его правки: он не всегда повторял их по моей просьбе.
Брал рукопись, начинал смотреть. «Подождите, а это откуда?» – «Из черновиков». – «Нет, не надо. Все не так. Сначала я так делал, потом все поменял. Зачем ты вообще это вставил?» – «А куда девать? Это ложится в контекст». – «Нет!» – «Но посмотрите, как в рукописи здорово!» – «Ну, мне так больше понравилось. Или легло на настроение».
Многое в работе Высоцкого с текстами зависело от настроения, от состояния.
Иногда приходишь к нему – и видишь, что ты совершенно лишний. Не нужен ты здесь сейчас! И уйти нельзя – он специально выделил время, назначил встречу и полчаса назад по телефону это подтвердил. Сидишь притихший. А он мрачно смотрит тексты, ни слова не говоря, откладывает листы. Ни да ни нет. Влезешь – вылетишь. Внезапно берет ручку, задумывается, кладет обратно. Идет на кухню, ставит чайник. Возвращается – отодвигает этот текст, берет другой. Тут же начинает что-то говорить. Записать невозможно – шпарит без остановки. Переспросить – нарваться на резкий выговор.
Или вот случай. Прихожу к нему часов в двенадцать дня. Выходит совершенно сонный: «А, Эрик… – так меня звали друзья, ну и Высоцкий тоже. – Да… Знаешь, я посплю чуть… Ты посиди…» – уходит спать. Я сижу. Вижу – на столе рукописи. Это было осенью 1979-го, он только что вернулся из Средней Азии. Смотрю – черновик «Еще бы не бояться мне полетов». Я переписал, отмечая, где зачеркнуто, что сбоку, – тогда уже поумнее был. Выходит Высоцкий: «Ну, чем занимаешься?» – «Вот, текст встретил. Извините, посмотрел, списал». – «Да ладно, брось, это будет совсем не так!» – и рукопись чуть ли не в урну.
– Высоцкий часто пользовался урной?
При мне он туда ничего не бросал. Но как-то я зашел, и нужно было что-то записать, а не на чем. Достаю листок из корзины для бумаг. Расправил – надо же! – то ли «Белый вальс», то ли другой какой-то черновик.
Или были мы на концерте, кажется, в ЦНИИ Промзданий. Зима. По дороге еще встретился пьяный мужичок, потерял шапку. Мы все мимо прошли, а Высоцкий остановился, поднял, надел на него. И в машине, и позже у Высоцкого в руках был листок бумаги. То он доставал его, что-то писал, то убирал в карман. В конце концов оставил там, и если бы мы не подобрали, не вернули – так бы и потерял: весь ушел в свои мысли. Это был черновик «Я вам, ребята, на мозги не капаю». Он долго над этой вещью работал.
На претензии по поводу обилия текстов в предложенном списке я однажды заметил: «Если вы имеете право чем-то пренебрегать, то у меня такого права нет. Все написанное вами имеет значение». Он не соглашался.
– Считал ли Высоцкий, что тексты должны сохраниться в том виде, какой они примут в результате вашей совместной работы? И было ли ему безразлично – останется это на листе или в записи?
Он предпочитал, чтобы это было именно на листах. Что, по-моему, вполне естественно для человека, ощущающего себя поэтом.
– Пунктуацию, строфику он поправлял?
Далеко не всегда. В общем-то, речь Высоцкого настолько богата, что не всегда тексты можно адекватно «означить», передав все тонкости, которые там присутствуют. Ну вот нет таких знаков в русском языке!
А Владимир Семенович, как мне кажется, слову, образу придавал решающее значение, в то время как знаки считал более-менее очевидными.
– Это не было связано с тем, что рукописи Высоцкий рассматривал не как стихи, а как тексты песен, которые он будет исполнять?
Нет. И он нисколько не имел намерения с нашей помощью обогатить свой репертуар за счет «старенького».
Хотя были единичные случаи исполнения в концерте песни, которую он уже десять лет не пел, но с которой мы накануне работали.
И еще. Некоторые песни он на выступлениях исполнял, уступая нашим настойчивым просьбам: «Владимир Семенович, нет у нас этого в записи, и рукописи нет. Спойте, пожалуйста». Специально не пел, а в концерте – бывало. Но мог не спеть, мог заменить – приходил с довольным видом: «А? Есть у вас такое?» – мол, существует и то, чего мы не знаем.
Рукописи у Высоцкого не были систематизированы, и иногда работа оказывалась напрасной. В Дубне, а потом на Малой Грузинской мы обсуждали «Мой Гамлет» – текст, который я делал по черновикам. Высоцкий читал, удивляясь, вспоминая. Правил, насколько мог припомнить. А уже после его смерти выяснилось, что есть беловик, и, кстати, с него он читал это стихотворение в 1977 году в Мексике…
– Вы не пытались недостаточно внимательно проработанные Высоцким тексты предложить ему повторно, может быть, при других обстоятельствах?
Пытался однажды. Принес обработанный текст «Муру на блюде доедаю подчистую…» и вдруг услышал от него, что это – середина большого произведения, написанного чуть ли не к кинофильму. Оно, кстати, не обнаружено до сих пор. Высоцкий по памяти процитировал еще несколько отрывков. Я дернулся записать, но не успел, он прервался. Этот кусочек я приносил вторично, но Высоцкий так до него и не дошел.
– Насколько мне известно, вы причастны к подготовке съемки на «Кинопанораме».
Это не совсем точно. Высоцкий принес список песен: ему надо было отобрать под «литовку». Требовалось, чтобы прошло определенное количество. Мало того – определенные песни, которые он хотел. «Подбери что-нибудь еще на те же темы. Задвинем две – одну выкинут, другую я спою». – «А сколько надо?» Он ответил, но подчеркнул, что именно должно пройти. «Тогда, – говорю, – надо добавлять заведомо непроходимое. Ведь все равно что-то придется оставить. К военным давайте добавим „Разведку боем“ – точно выбросят». – «Это почему еще?!.» Обсудили, сколько дать, что «на выброс». Присутствовал Олег. Нужна была какая-то «любовная», мы что-то предложили, он возразил: «Не надо, это Марина поет».
Тексты требовались в виде машинописи. Причем настолько спешно, что Высоцкий намеревался даже надергать страниц из нашего двухтомника. Мы спросили, сколько времени в запасе. Оказалось, день или два.
– Он просматривал эти тексты, правил?
Нет, лишь бы было что отнести. Но мы делали, конечно, без вариантов, по записи. Кстати, выяснилось, что многие из текстов уже залитованы в свое время при подготовке фильмов, спектаклей, пластинок.
Высоцкий предупредил, что планируется запись передачи, но название не сообщил. Потом мы спросили: «Не зря? Получилось?» – «Все нормально. Все сработано как надо».
– «Канатчикова дача» планировалась?
Да. Кажется, вариант был «Канатчикова дача» или «Жертва телевидения».
– Предложенный им тогда список – не тот ли, что записан в блокноте 1974-го?
Нет, он был на отдельном листе, это точно.
Для нас делался еще один. Дело в том, что Высоцкий считал наше объединение текстов в циклы искусственным. Дескать, «Ветер „Надежды“» – это цикл, а всеобщего «Морского» быть не должно. «Куда же те песни?» – «Это просто песни». И он попытался набросать структуру книги. Этот список, по-моему, не сохранился.
– Требовал ли Высоцкий вернуть ему рукописи?
Ни разу в жизни таких требований я от него не слышал. Периодически я их ему приносил и получал новые. Требовал Валерий Павлович, который в какой-то момент вдруг стал настойчив. Возможно, он уже отождествлял себя с Высоцким, но я всегда делал между ними большое различие.
3 или 4 июля 1980 года мы с Высоцким неожиданно встретились около Таганки – он пришел поговорить с Любимовым. У меня с собой были какие-то стихи, которые я нес копировать, и, воспользовавшись моментом, решил задать по ним несколько вопросов – например, не мог разобрать строку «Тонет злато и на топорище».
