Анна Ковалова - Довлатов

Заканчивалось это дело мрачной попойкой, слезами, бессонницей…

И вот мы приехали. Испытали соответствующий шок. И многие наши страхи подтвердились.

Действительно, грабят. Действительно, работу найти трудно. Действительно, тиражи ничтожные.

А вот ностальгия отсутствует.

Есть рестораны для собак. Брачные агентства для попугаев. Резиновые барышни для любовных утех. Съедобные дамские штанишки. Все есть. Только ностальгия отсутствует. Единственный фрукт, который здесь не растет…

Лишь иногда, среди ночи… В самую неподходящую минуту… Без причины… Ты вдруг задыхаешься от любви и горя. Боже, за что мне такое наказание?!

Но это так, иногда… И говорить не стоит… Да и газета наша — принципиально оптимистическая…

Алевтина Добрыш:

Вышел врач — это был симпатичный человек, наверное, еврей по национальности. Он сказал, что, к сожалению, ничего не помогло. Наверное, он действительно пытался спасти Сережу, но было уже поздно. Он слишком долго ждал помощи, и врачи упустили момент.

Если бы я снова встретила этих людей, которые с ним ехали, если бы я их узнала, мне кажется, я убила бы их. Где они сейчас? Лечат ли они, или что-то еще делают? Я с самого начала увидела, что они не собираются помогать, а все только допытываются, почему Сережа, живущий в Квинсе, вызывает «скорую» в Бруклин. Я думаю, его могли бы спасти, и врач, который был с ним в эти последние минуты, мне сказал то же самое. Накануне с ним случился инфаркт. Оказывается, сильная боль в животе может быть связана с предынфарктным состоянием.

После разговора с врачом я попросила полицейского, чтобы он позвонил моим детям. В больницу приехали моя дочь с мужем, кто-то из них позвонил Лене.

Еще раз напоминаю, что в течение 90-го и, тем более, 91-го года Юнна Мориц будет переводить тебе какие-то деньги, половину которых ты оставь себе, а вторую половину, если это не трудно, раздели пополам между Борей и Валерием.

Обнимаю вас

Сергей

Александр Генис:

Сергей не мог бы предположить, что его постигнет такая слава. Но в какой-то степени он был к ней готов. Ужасно жаль, что он не успел дожить до своего юбилея. Он очень хотел отметить пятидесятилетие. К юбилею Сергей загодя приготовил книгу избранных рассказов, в которую должно было войти все лучшее: «Юбилейный мальчик», «Лишний», «Представление», «Дорога в новую квартиру» и многое другое. Лена уже набрала и вычитала этот необычно толстый для довлатовских книг том. Ради этого сборника Сергей даже расформировал свои сборники («Зону», «Чемодан», «Компромисс») — изъял рассказы из циклов. Называться эта книга должна была так: «Рассказы». Помню, я говорил ему, что название слишком претенциозное и разве что посмертному изданию подойдет. Так и случилось.

Нина Аловерт:

Конечно, в этот период он чувствовал себя совсем не так, как в тот вечер, когда мы познакомились и когда он впервые читал в Америке свои рассказы. Сережино напряжение, его волнительность — все это исчезло. Наоборот, теперь он выступал как главный редактор обожаемой газеты. Он делал то, что хотел, и был так счастлив, когда ее делал. Сережа и сам, кажется, писал, что это было самое счастливое время в его жизни. А потом, когда «Нового американца» уже не было, каждый год выходили его книги, затем открылись границы, и повести его попали в Россию. Он был на подъеме. Но Сережа был человек, склонный к меланхолии, он мог внезапно впасть в минор. Помню, где-то за месяц до его смерти я приехала из России и сказала ему: «Слушай, в Ленинграде тебя цитируют в каждом доме. Ты такой знаменитый!» Он ответил: «Да, я знаю. Но поздно». Не потому поздно, что он собирался умирать, а потому, что ему так хотелось этого в молодости. Как всем хочется в молодости.

Владимир Уфлянд:

Кладбище, на котором похоронен Сережа, можно увидеть из окна дома, в котором он жил. Его могила — самая прекрасная из всех, какие мне когда-либо приходилось видеть. На надгробной плите выгравирован его автопортрет — черная линия с усиками. Это фантастический рисунок его работы. Я уверен в том, что если бы Довлатов не стал прозаиком, он был бы поэтом или замечательным художником. Ведь самое сложное для художника — рисовать портреты. А Сережа виртуозно делал портреты, его рисунки всегда были очень точными и выразительными. Довлатов несомненно был человек невероятного обаяния, и талант его был так же широк и разнообразен, как и его натура.

Валерий Попов:

Думаю, что в Нью-Йорке все чаще у Довлатова не хватало сил на то, чтобы отделить себя от своего страдающего героя, хотя это «отделение» он осознал и осуществил именно здесь. Но здесь же это и кончилось. Наверное, уставший в России Довлатов все-таки надеялся на американскую гармонию — и то, что здесь пришлось ничуть не легче, а временами тяжелее, доконало его.

Мне рассказывали о его «стонах», когда сюжеты рассказов приходилось «продавать по дешевке» на радио. В России же хоть никто его не печатал, но зато никто и не торопил. Американская удача потребовала от него отдать ей последние свои силы. Руки автора, которыми он как-то еще отстранял от себя своего героя, постепенно слабели. И вот произошла эта роковая, неизбежная встреча. Настоящий писатель и поэт всегда погибает смертью своего героя — иначе он просто дезертир. О неизбежности этой гибели замечательно сказал Скотт Фитцджеральд — их судьбы с Довлатовым несколько схожи. Не могу сейчас отыскать эту цитату или вспомнить ее в точности, но суть ее такова: как же так вышло, горюет Фитцджеральд, что я стал с грустью относиться к своей грусти, с болью — к своей боли и трагически — к своим трагедиям? Ведь писатель в этот момент погибает, умирает смертью обычного смертного! Но это слияние, увы, неизбежно.

(Попов В. Писатель и его герой // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения» (Городская культура Петербурга — Нью-Йорка 1970–1990-х годов). СПб., 1999. С. 124)

Андрей Арьев:

Артистизм был, по-моему, для Довлатова единственной панацеей от всех бед. Сознанием он обладал все-таки катастрофическим.

Вот, например, его нью-йоркская квартира, письменный стол. С боковой его стороны, прикрепленный к стойке стеллажа, висит на шнурке плотный запечатанный конверт. В любое время дня и ночи он маячит перед Сережиными глазами, едва он поднимает голову от листа бумаги или от пишущей машинки.

Надпись на конверте — «Вскрыть после моей смерти» — показалась мне жутковатой аффектацией. Нечего теперь говорить — на самом деле это была демонстрация стремления к той последней и высшей степени точности и аккуратности, что диктуется уже не правилами общежития, но нравственной потребностью писателя, в любую минуту готового уйти в мир иной. Также и фраза, мелькнувшая в сочинениях Довлатова, о том, что, покупая новые ботинки, он последние годы всякий раз думал об одном: не в них ли его положат в гроб, — фраза эта оплачена, как и все в прозе Довлатова, жизнью. Жизнью писателя-артиста.

(Арьев А. Наша маленькая жизнь // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 1. С. 18–19)

В Ленинграде я жутко гордился Эрмитажем. Хотя не был там лет двадцать пять. А здесь горжусь Музеем современного искусства. Даже издали его не видел, а горжусь!

Видимо, это и есть патриотизм — гордиться неизвестно чем…

И меня глубоко волнует сознание того, что русские живут по всей Америке. Что Ефимов не собирается покидать Мичиган. Что Лосеву нравится Гановер. А Роме Левину — отсутствующий на карте Холиок…

Рано утром я выхожу за газетой. С кем-то здороваюсь. Покупаю горячие бублики к завтраку.

Начинается день. И я к нему готов. А потом неожиданно вспоминаю:

«В Пушкинских Горах закончился сезон. В Ленинграде дожди…»

Жить невозможно. Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело — слово.

Андрей Арьев, писатель: