Виссарион Белинский - Письма (1841–1848)
Бедного Языкова постигло страшное несчастие – у него умер Саша, чудесный мальчик. Бедная мать чуть не сошла с ума – молоко готовилось броситься ей в голову, она уже заговаривалась. Страшно подумать – смерть двухлетнего ребенка! Моей дочери только восемь месяцев,{804} а я уж думаю: «Если тебе суждено умереть, зачем ты не умерла полгода назад!» Чего стоит матери родить ребенка, чего стоит поставить его на ноги, чего стоит ребенку пройти через прорезывание зубов, крупы, кори, скарлатины, коклюши, поносы, запоры – смерть так и бьется за него с жизнию, и если жизнь побеждает, то для того, чтобы ребенок сделался со временем чиновником или офицером, барышнею и барынею! Было из чего хлопотать! Смешно и страшно! Жизнь наполнена ужасного юмора. Бедный Языков!
Коли мне не ехать за границу, так и не ехать.{805} У меня давно уже нет жгучих желаний, и потому мне легко отказываться от всего, что не удается. С М<ихаилом> С<еменовичем> в Крым и Одессу очень бы хотелось; но семейство в Петербурге оставить на лето не хочется, а переехать ему в Гапсаль – двойные расходы. Впрочем, посмотрю.
Твоему приезду в апреле рад донельзя.
Зачем ты прислал мне диссертацию Надеждина?{806} – Не понимаю. Разве для весу посылки? Это другое дело.
Если будешь писать к Рощину, пиши так, чтоб я тут был в стороне. И вообще в этом деле всего лучше поступать политично. Например, изъяви ему свое искреннее сожаление, что чертовская журнальная работа, разборы букварей, глупых романов и тому подобного вздору так доконали меня, что я принужден[168] был подумать о спасении жизни, и намекни, что вследствие этого обстоятельства ревность многих бывших вкладчиков «Отечественных записок» должна теперь охладеть. Последнее особенно нужно ему.{807} Он всё думает, что вы для него трудились; ему и в голову не входит, что вас привлекли не лица, не лицо, а благородное по возможности направление лучшего сравнительно журнала. Если хотите, он, может быть, думает и это, но только себя считает виновником всего хорошего в его журнале. Не худо изъявить ему сожаление, что «Отечественные записки» теперь должны много потерять в духе и направлении. Ты бы это ловко мог сделать. Но оскорблять его прямо вовсе не нужно. Вот говорить о нем правду за глаза – это другое дело. Да для этого слишком достаточно одного Кетчера.
Ну, пока больше писать но о чем. Прощай.
В. Б.
258. А. И. Герцену
СПб. 1846, марта 20
Получил я конец статьи Кавелина, «Записки доктора Крупова», отрывок М<ихаила> <Семеновича> и, наконец, статью Мельгунова.{808} И всё то благо, всё добро.{809} Статья Кавелина – эпоха в истории русской истории, с нее начнется философическое изучение нашей истории. Я был в восторге от взгляда на Грозного. Я по какому-то инстинкту всегда думал о Грозном хорошо, но у меня не было знания для оправдания моего взгляда.{810}
«Записки доктора Крупова» – превосходная вещь. Больше пока ничего не скажу. При свидании мне много будет говорить с тобою о твоем таланте. Твой талант – вещь не шуточная, и если ты будешь писать меньше тома в год, то будешь стоить быть повешенным за ленивые пальцы. Отрывок М<ихаила> С<еменовича> – прелесть. Читая его, я будто слушал автора, столько же милого, сколько и толстого. Статья Мельгунова мне очень понравилась, и очень благодарен ему за нее. Особенно мне нравится первая половина и тот старый румянцевский генерал, который Суворова, Наполеона, Веллингтона и Кутузова называл мальчишками. Вообще, в этой статье много мемуарного интереса, читая ее, переносишься в доброе старое время и впадаешь в какое-то тихое раздумье. Ты что-то писал мне о статье Рулье – не дурно бы;{811} не мешало бы и Грановского что-нибудь. Чисто литературных статей у меня теперь по горло, ешь – не хочу, и потому ученых еще две было бы очень не худо. Имя моему альманаху – «Левиафан». Выйдет он осенью, но в цензуру пойдет на днях и немедленно будет печататься.
Насчет путешествия с М<ихаилом> С<еменовичем>, – кажется, что поеду. Мне обещают денег, и, как получу, сейчас же пишу, что еду. Семейство отправляю в Гапсаль – это и дача в порядочном климате и курс лечения для жены, что будет ей очень полезно. Тарантас, стоящий на дворе М<ихаила> С<еменовича>, видится мне и днем и ночью – это не соллогубовскому тарантасу чета. Святители! сделать верст тысячи четыре, на юг, дорогою спать, есть, пить, глазеть по сторонам, ни о чем не заботиться, не писать, даже не читать русских книг для библиографии – да это для меня лучше Магометова рая, а гурий не надо – чорт с ними!{812}
Рощин едет в Москву 2-го апреля, кажется, переманивать в Питер Галахова. Он говорит обо мне, как о потерянном мальчишке, которого ему жаль; говорит, что я никогда не умел покориться никакому долгу, никакой обязанности. Теперь через Некр<асова> пытает о моих делах, делает вид, что принимает участие, и, кажется, ему хочется, чтоб я взял у него денег, да нет же – скорей повешусь. Вообще ему, как видно, неловко, и он сконфужен. Слышал я, что он распространяет слухи, что хочет мне отказать, как человеку беспокойному и его изданию опасному. Поздно схватился!
Мне непременно нужно знать, когда именно думает ехать М<ихаил> С<еменович>. Я так и буду готовиться. Альманаха при мне напечатается листов до 15, остальные без меня (я поручаю надежному человеку), а к приезду моему он будет готов, а в октябре выпущу.
Здравствуй, Николай Платонович! наконец-то твое возвращение унес не миф. Я был на тебя сердит и больно, братец, а за что – спроси у Герцена. А теперь я хотел бы поскорей увидеть твою воинственную наружность и на радости такого созерцания выпить редереру – что это за вино, братец ты мой! Сатину и всем вам жму руку.{813}
В. Б.
259. В. И. Боткину
СПб. 1846, марта 26 (апреля 6)
Давно мы не видались, друг Василий Петрович, и давно не подавали друг другу голоса.{814} Что до меня, мне все переписки надоели и я стал на письма так же ленив, как во время оно (глупое время!) был ретив. Сверх того, я и боюсь переписки: она годна только для недоразумений. Что при свидании решается двумя-тремя словами к обоюдному удовольствию, то в разлуке служит поводом к огромной переписке, где всё перепутывается. Это я много раз испытал, и пора мне воспользоваться уроком опыта. О себе писать мне просто противно, а больше ведь у нас не о чем писать. Скоро увидимся – тогда вновь познакомимся друг с другом – говорю: познакомимся, потому что после трехлетней разлуки ни я, ни ты – не то, что были.{815} Мая 30, а по-вашему, по-басурманскому, июня 11-го,{816} стукнет мне 36 лет,[171] осенью три года, как я женат, и моей дочери теперь девять месяцев. В это время я пережил да передумай (и уже не головою, как прежде), право, лет за 30. Пройдут незаметно и еще 4 года – и мне 40 лет – страшно! Вот она и старость! Ну, да довольно об этом.
Спасибо тебе за письма об Испании и Танжере.{817} Они прекрасны, и из них для моего альманаха выходит превосходная и преинтересная статья. Спасибо тебе за согласие отдать их мне.
Желал бы я знать, когда именно воротишься ты, да я думаю, пока ты и сам этого не знаешь. Я еду с М. С. Щ<епкиным> в Новороссию (в Одессу и Крым). Воротимся мы в октябре. Вот мне и хотелось бы в Питере столкнуться с тобою, а не то хоть в Москве, но лишь бы не разъехаться дорогою.
О моем здоровье и частию моих обстоятельствах узнаешь от Николая Петровича;{818} а в дополнение[172] прочти письмо к Анненкову.{819}
Мишелю жму руку. О семействе его не имею никаких известий.[173] Слышал от Беера, что А<лександра> А<лександровна> родила дочь, а больше ничего не знаю.
Странное дело! при мысли о свидании с тобою мне всё кажется, будто мы расстались молодыми, а свидимся стариками, и от этой мысли мне и грустно, и больно, и почти что страшно. Молодыми! Нет, я не был молод никогда, потому что всегда жил головой и сумел даже и из сердца сделать голову – отчего и вышла преуродливая голова.
Прощай, до свидания, надеюсь, скорого.
В. Б.
260. П. Н. Кудрявцеву
СПб. 1846, марта 26
Дражайший Петр Николаевич. Тысячекратно благодарю Вас за дружескую готовность снабдить меня Вашею повестью, спешу уведомить Вас, что мой альманах выйдет осенью и что, следовательно, если Вы послали повесть, то Вам нечего беспокоиться о том, что опоздаете.{820} Если же не послали, то вышлите поскорее. Желал бы я узнать что-нибудь о Вас, тем более что обо мне Вы кое-что знаете через Анненкова. Что Вы, как Вы? Да хранит Вас судьба от сифилитического влияния шеллингианизма, пиэтистицизма,[174] это пуще всего.{821} Надеюсь, что Вы здоровы и обретаетесь в духе. Затем, не имея ничего более писать, желаю Вам всего хорошего. Жена моя, ее сестра Вам усердно кланяются, а за мою дочь, по причине ее малолетства и безграмотности, кланяюсь Вам я, равно как и за себя.
