Николай Михайловский - Ночь у мыса Юминда
Все теснее и теснее сжималось кольцо вокруг зловещего гнезда прусской военщины.
С наблюдательного пункта, разместившегося в одном из хуторов на крыше господского дома, через стереотрубу я видел красные островерхие башенки, продырявленные снарядами. Дальше лежал огромный город с артиллерийскими заводами «Остверке», с судостроительной верфью «Шихау», с сотнями крупных и мелких предприятий, с гаванями, вокзалами, электростанциями. Город, в котором многие годы гремели победные марши и слышались призывы: «Дранг нах Остен!» Сейчас этот город был охвачен огнем и дымом.
— «На нас двигаются апокалипсические полчища, — истерически вещала кенигсбергская радиостанция. — Нам останется победить или погибнуть».
Но никакие заклинания уже не могли спасти столицу Восточной Пруссии. Бои перекинулись в предместья Кенигсберга, и дни его были сочтены.
На оперативной карте, с которой уже несколько суток не разлучался начальник штаба полка, красные стрелы упирались в одну точку. Это был форт Шарлоттенбург — один из пятнадцати фортов, прикрывавших внешний обвод Кенигсберга. Он стоял в глубине леса, окруженный широким рвом с водой и мешал продвижению наших войск. Его нужно было взять во что бы то ни стало… И как только стемнело, солдаты осторожно поползли к каналу, окружавшему форт, спустились в воду и поплыли. Немцы не сразу их обнаружили, а потом было уже поздно. Наши солдаты закрепились под стенами форта и блокировали его со всех сторон.
— Представьте, — рассказывал мне начальник штаба, — нашелся отчаянный парнишка, забрался на стену и красный флаг укрепил!.. Гитлеровцы бесновались, а сделать ничего не могли, так и сидели под нашим флагом, пока не пришлось им белый выкинуть. Когда форт взяли, командир полка говорит: «Узнайте фамилию этого смельчака, представьте его к ордену Красного Знамени». Но, знаете, наступление идет круглые сутки, работы у нас по горло, так и не выяснили, кто он такой. Сказывали, будто у парня под гимнастеркой полосатая тельняшка. Морская душа, как говорится. Но у нас таких было немало.
— А где же теперь это подразделение? — спросил я начальника штаба.
Он показал на карту Кенигсберга:
— Два часа назад этот батальон переправился через канал Ланд Грабен и теперь ведет наступление вот здесь, в квадрате двести шестьдесят семь, недалеко от зоопарка.
Я нашел этот квадрат на своей карте и поспешил за нашими наступающими войсками.
Продвигаться било нелегко, бой за Кенигсберг с каждым часом разгорался все сильнее. В жестокой битве отвоевывался дом за домом, квартал за кварталом.
Укрывшись за баррикадами, фашистская артиллерия стреляла по районам, уже занятым нашими войсками. Из окон жилых домов вели огонь вражеские автоматчики и снайперы. Кругом все гудело, грохотало, тонуло в огне и клубах черного дыма.
В подъезде мрачного серого здания я увидел бойцов, укрывавшихся от осколков снарядов.
— Не знаете, товарищи, где тут ближайший командный пункт?
— Какую вам часть? — спросил солдат.
— Да все равно…
Неопределенный ответ смутил их, они переглянулись. Что, дескать, за тип такой интересуется КП?
— Вы кто будете? — уже требовательно спросил меня все тот же солдат. — Ваши документы!
— Военный корреспондент, — ответил я, показывая удостоверение.
Он внимательно прочитал, сравнил мое лицо с фотографией и, возвращая удостоверение, сказал миролюбиво:
— Извините за недоверие… Война! Ничего не поделаешь!
— Правду говорят, товарищ корреспондент, вроде скоро война кончится? — вдруг спросил степенный, пожилой солдат.
— Возьмем Берлин, тогда и войне конец.
— А сколько до него, проклятого, осталось?
— Километров пятьсот, — ответил я.
— Это уж, можно считать, недалеко, — сказал солдат и, выглянув на улицу, огляделся по сторонам, предложил: — Давайте я вас доведу до КП. Только держитесь поближе к стенам.
Через несколько минут мы вбежали в какой-то двор и по узенькой лестнице спустились в подвал. После яркого дневного света я вначале не мог ничего разобрать. Тут было немало людей. За столиком, освещенным свечами, сидели несколько офицеров. Присмотревшись, в одном из них я узнал своего земляка — комбата Гладких, мы встретились взглядами, на минуту он оторвался от дел, протянул руку и вместо приветствия, будто продолжая недавно прерванный разговор, сказал:
— Вот видишь, дошли до Кенигсберга! — и тут же снова подошел к столику с картами и продолжал руководить боем.
Теперь в его распоряжении был не только телефон, но и рация. И каждые несколько минут являлись связные.
— По приказанию лейтенанта Зубова докладываю: дом тридцать занят!
Дом тридцать обводился на карте красным карандашом.
На пороге появился еще связной:
— В квадрате двести восемнадцать противник перешел в контратаку. Хочет окружить взвод старшины Видяева и отрезать от нашей роты.
От этой новости лицо капитана потемнело.
— Попросите на поддержку танк! — бросил он одному из офицеров.
Тот отошел в глубину подвала, где сидела радистка. Вернувшись через несколько минут к столу комбата, офицер доложил:
— Танк вышел.
На протяжении всего дня штаб батальона жил настолько напряженной, тревожной жизнью, что было не до еды, хотя давно уже прошло время обеда. За весь день я не услышал ни одной шутки, ни одного слова, не относящегося к делу.
Когда наступил вечер, стрельба немного стихла. Реже стали появляться связные.
— Что ж, пора поужинать! — сказал капитан Гладких.
— А заодно уж и пообедать, и позавтракать, — добавил кто-то из офицеров.
В разгар ужина в подвал вихрем влетел Федя Грудкин. Шапки на нем почему-то не было, растрепанные волосы спадали на лоб. Вытянувшись перед капитаном, он доложил:
— Ваше приказание выполнено. Зоопарк обследован, могу подробно сообщить, где что находится и какие там у противника силы.
— Садись ужинать, морская душа. Заодно и о деле поговорим. — И, кивнув на своего верного телохранителя лихого моряка Федю Грудкина, сказал мне: — Теперь он у нас командир отделения разведки. Вы бы взяли его на карандаш. Не слышали, какой номер он отколол при штурме форта Шарлоттенбург? Насчет флага?
— Мне рассказывали в штабе полка. Только там не знали его фамилии.
— Знают уже. Я сообщил. — Через некоторое время капитан отставил тарелку, облокотился на стол и спросил Федю: — Так что там, в зоопарке-то, докладывай!
— Никаких особых укреплений нет. Зато артиллерийский кулак у них — дай боже… Вот я приблизительный план набросал. — Федя передал комбату чертежик: — Здесь у них противотанковые пушки, здесь минометы, А сколько там разных животных!
— Зверей, что ли? — уточнил капитан.
— Вот именно, зверей. Один стоит — ростом выше дома. Присмотрелся: вижу — не двигается. Любопытство меня разобрало: что за чудовище такое? Пробрался поближе, гляжу, а это скелет мамонта. В заградах там разные козочки бродят, на островке тигры. Кругом водяной ров, им никак не вырваться. А налево клетки со львами. Рычат — аж душа в пятки уходит!
— Хищников нечего бояться, — добродушно заметил капитан, пряча в свой планшет Федин чертеж. — Запомни раз навсегда: если ты не будешь трусить, лев на тебя никогда не бросится. Он уважает смелого человека.
— Откуда вы знаете, товарищ капитан? — заинтересовался Федя.
— Чудак-человек, да об этом еще у Брема сказано, — сказал комбат.
Федя удивленно посмотрел на капитана и, должно быть, хотел его о чем-то спросить, но постеснялся и вскоре незаметно исчез.
Почти всю ночь в штабе готовились к новому дню, и слово «зоопарк» не сходило с уст хозяев — пехотинцев и гостей — артиллеристов и танкистов; явившихся сюда, чтобы уточнить кое-какие детали взаимодействия.
Тем временем Федя вернулся в свою «штаб-квартиру» из четырех комнат, брошенную хозяевами. Пока что здесь разместились его разведчики. Федя погрузился в мягкое кресло. Он неподвижно сидел и раздумывал над тем, как будут брать этот проклятый зоопарк. Конечно, можно попросить помощи у артиллеристов: достаточно нацелить туда «катюши» — и от парка останется одно воспоминание. Но, к примеру сказать, звери! Они ничем не виноваты. Они собраны со всего земного шара, даже из Африки, наверное, есть отдельные представители. За что они должны страдать? Чем плохо, если после войны в Кенигсберге уцелеет зоопарк? Сколько сюда будет приходить детишек! Возможно, и он, Федя, останется жить в этих краях, женится и будет показывать зверюшек своим ребятам.
Во время его раздумий в комнату несколько раз заглядывали солдаты, но, заметив, что Федя Грудкин сидит опустив голову, решили: вздремнул человек, пусть отдохнет малость. Однако Феде было вовсе не до отдыха. Разные мысли теснились у него в голове и не давали ему уснуть. Он встал, раскурил трофейную сигарету и вышел к своим друзьям.
