Анна Ковалова - Довлатов
И, кроме того (а может быть, это было важнее всего), за всем этим стояли уже вышедшие книги — «Зона», «Компромисс», «Наши», «Заповедник», «Иностранка» — и они говорили сами за себя.
(Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 400–401)
Владимир Герасимов:
В последний раз мы с Сережей увиделись в Нью-Йорке в 1990 году, и от этой встречи у меня остались самые теплые воспоминания. Надо сказать, что перед его отъездом у нас с ним было некоторое охлаждение в отношениях, поэтому я не искал с ним встречи, когда приехал в Америку. Но случилось так, что в Нью-Йорке я заблудился и поздно вернулся домой. Моя квартирная хозяйка была раздосадована: «Здесь уже сегодня полиция была, мы заявили. Ты теперь один никуда ходить не будешь. Вот что: я сейчас ухожу, а через час за тобой приедет Довлатов. С Довлатовым можешь ходить куда угодно: от него люди на улицах шарахаются». Действительно, вскоре ко мне приехал Сережа и взял надо мной шефство. А поскольку он решил, что я повел себя как малое дитя, то и развлекать меня надо как малое дитя. Поехали мы с ним тогда не в музей «Метрополитен» (я там уже без него был), а в Зоопарк. Три дня мы с ним провели в Нью-Йорке, и я об этом времени вспоминаю с восторгом. Моя квартирная хозяйка была не права, когда говорила, что от Сережи на улицах шарахаются. На него, наоборот, все оглядывались. Это был красавец огромного роста, к тому же у Сережи была очень эффектная вальяжная походка. Мне было лестно идти рядом с таким заметным человеком.
Евгений Рейн:
Он гордился и успехом своих английских переводов, пересказав мне едва ли не в первый час нашего свидания забавный эпизод с Куртом Воннегутом. Сережа обратился к нему с какой-то весьма скромной просьбой, от выполнения которой Воннегут уклонился с такой мотивировкой: «Чем я могу помочь человеку, который постоянно печатается в „Нью-Йоркере“? Ведь сам я там не печатаюсь». Надо сказать, что журнал «Нью-Йоркер» действительно является вершиной мирового журнального Олимпа, и он многократно печатал английские версии Сережиных рассказов.
Мне трудно сейчас отличить, что в какой мой визит было сказано.
Уже пошли первые публикации довлатовской прозы на родине, и я пытался объяснить какие-то тонкости нового положения дел. Сережа говорил об этом спокойно, без ажитации, — казалось, что его более всего беспокоит порядок и точность этих публикаций (аккуратность в делах вплоть до педантизма была важной чертой его характера, и это была профессиональная черта, свойство «добрых нравов литературы», как говорила Ахматова).
Но конечно же, в этом спокойствии было удовлетворение — знак того, что передо мной находился человек с окончательно состоявшейся судьбой. Дело было сделано, проза была написана, давний разбег вывел бегуна на дистанцию — результаты оказались закономерны. Я думаю, что именно так надо было понимать чуть показное спокойствие Довлатова.
(Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 401–402)
Владимир Герасимов:
Кстати, тогда мы и обсудили «Заповедник» и то, как он меня изобразил в роли Володи Митрофанова.
Он был необычайно гостеприимен. Правда, мне кажется, если бы я прожил в Америке столько лет, я бы побольше мог рассказать о Нью-Йорке. Андрей Арьев впоследствии мне говорил, что в письме к нему Сережа тогда написал: «Приезжал Герасимов, рассказал много нового о Нью-Йорке».
Мне очень запомнилась наша прогулка по эстакаде над океаном. Сережа говорил мне о своих планах, о том, что в сентябре он обязательно приедет в Россию. Во-первых, он с очень большим интересом и с симпатией относился к нашей перестройке и хотел своими глазами увидеть, что в России происходит. Иосиф Бродский, наоборот, со скепсисом относился к тем переменам, которые в то время переживала страна. Кроме того, как раз в это время Довлатова стали печатать в Союзе. Он хотел сам заняться своими издательскими делами. Мне очень запомнилась эта картина: большой Довлатов, закрывающийся от ветра и дождя, на фоне штормящего моря — зеленых волн с белыми барашками. Этот фон ему очень подходил.
Лев Лосев:
Наши последние разговоры крутились, главным образом, вокруг публикаций. В России Довлатова «открыли» и государственные, и «неформальные» издатели. Пожалуй, он отдавал предпочтение первым. Вторые его напугали. «Звонит мне один, говорит: издам в течение двух месяцев, тираж триста тысяч. Я спрашиваю, а продавать-то как будешь? А он говорит: а что продавать (в голосе Довлатова звенит восторженная интонация) — дам глухонемым по трешке, поставлю возле метро, и будут продавать». Довлатов и в нищих эмигрантских издательствах старался придать своим книгам привлекательный книжный вид: литературное изделие должно быть доведено до конца, отделано. Но главное — он был счастлив: его читают, будут читать. Он и моими публикациями в России занимался охотно и предусмотрительно: очень уж ему хотелось, чтобы была у нас нормальная литературная жизнь.
(Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 370)
Владимир Соловьев:
В последние год-два жизни он тщательно устраивал свои литературные дела в совдепии: газетные интервью, журнальные публикации, первые книжки. Гласность только зачиналась, журналисты и редакторы осторожничали, и помню, какое-то издательство — то ли «Совпис», то ли «Пик» — поставило его книгу в план 1991 года, что казалось мне тогда очень не скоро, но Сережа не согласился:
— Но 91-й год ведь тоже наступит. Рано или поздно.
Для него — не наступил.
(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 40)
Валерий Попов:
Перед отлетом в Нью-Йорк я шатался в тех самых местах, где когда-то шатались все мы, где, просто выйдя из дома выпить кофе (или лучше пива), можно было в один час встретить и Осю Бродского, и Сашу Кушнера, и Глеба Горбовского, и Серегу Довлатова. Все почему-то жили рядом, в небольшом, но прекрасном пространстве между Невой и Кузнечным рынком — и все дружили, все любили друг друга… Такого — больше не будет никогда. И даже те, кто сейчас в России, порой все равно дальше, чем житель Нью-Йорка, — и только та близость, то золотое время соединяет нас.
(Попов В. Кровь — единственные чернила // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 439)
Елена Клепикова:
Я помню Сережу угрюмым, мрачным, сосредоточенным на своем горе, которому не давал не то чтобы излиться, но даже выглянуть наружу. Помню типично довлатовскую хмурую улыбку — в ответ на мои неуклюжие попытки его расшевелить. Особенно тяжко ему приходилось в тот год перед последним в его жизни 24 августа.
Вернувшись весной из перестроечной Москвы с чудесными вестями, я первым делом отправилась к Сереже его обрадовать: в редакциях о нем спрашивают, хотят печатать, кто-то из маститых отозвался с восторгом, это настоящая слава. Сережа был безучастен. Радости не было. Его уже не радовали ни здешние, ни тамошние публикации, ни его невероятное регулярное авторство в «Нью-Йоркере», ни переводные издания его книг. Он говорил: «Слишком поздно». Все, о чем он мечтал, чего так душедробительно добивался, — к нему пришло. Но слишком поздно. Даже сын у него родился, о котором мечтал после двух или трех разноматочных дочерей. И на этот мой безусловный повод к радости Довлатов, Колю обожавший, сурово ответил: «Слишком поздно». Дело в том, думала я, что за долгие годы непечатания и мыканья по советским редакциям у Сережи скопилось слишком много отрицательных эмоций. И буквально ни одной положительной. Если принять во внимание его одну, но пламенную страсть на всю жизнь — к литературе. И те клетки в его организме, что ведают радостью, просто отмерли.
(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 101–102)
Людмила Штерн:
У Хемингуэя в последние годы наступил писательский блок. Он убедился, что больше писать не может.
Мне кажется, Довлатов понял: писать ему больше не о чем. Или решил, что исчерпал свои ресурсы. В молодости он предполагал, что знает предел своих возможностей, и не слишком высоко установил для себя планку. Он мечтал достичь всего лишь уровня Аксенова и, позже, Куприна. Его фраза «У Бога добавки не просят» звучит как приговор самому себе.
Довлатов покончил с собой другим способом — утопил себя в водке. Он пил, прекрасно сознавая, что каждый следующий запой может оказаться последним, а впервые о самоубийстве говорил и писал мне за двадцать лет до своей трагической гибели.
(Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 325)
