Наталья Громова - Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944
Я вспоминала Юника в послевоенные годы, когда пленные немцы сажали на улицах деревья, укладывали асфальт, а прохожие москвичи с беззлобным любопытством заговаривали с ними. Меня это поражало! Но, коль скоро я в этом призналась и как бы продолжая разговор с Юником, не могу не вспомнить Гришу (Грегора), сына немецкого писателя-антифашиста Альфреда Куреллы, и его мать Маргариту Вильгельмовну. Гриша жил в интернате и, как все мы, по нескольку раз в день слушал сводки Совинформбюро. Мы, дети, обсуждали только что услышанное: «Немцы взяли… немцы вошли…» Гриша громко, но внешне совершенно спокойно, поправлял: «Не немцы, а фашисты». Он поправлял всегда, и всегда спокойно… Его мать Маргарита Вильгельмовна была замечательным врачом. Многих тяжелобольных вернула она к жизни, многим раненым возвратила трудоспособность. Ее воля, терпение и бескорыстие вызывали восхищение. Коллеги в госпитале высоко ценили ее. Но раненые, которых она спасала, смотрели на нее с недоверием и неприязнью. Еще бы – немка, говорящая по-русски с сильным немецким акцентом! Это было ей очень тяжело, но она относилась к этому с пониманием.
Ходил по Чистополю молодой человек с оленьими глазами, больной туберкулезом. Ленинградец. Танцор. Самый неустроенный из всех, так как совсем одинокий, не принадлежащий ни к одной группе эвакуированных. У него было так мало вещей, что зимой он обматывался газетами. Никто из сверхобеспеченных писателей, благоденствующих в Чистополе, не поделился с ним одеждой… Он остался в памяти как символ обреченности.
В интернате дети жили сравнительно благополучно. Мы не знали бытовых тягот эвакуации. Крыша не протекала, комнаты отапливались. Да и кормили нас по тем временам неплохо, пусть не досыта. Бывало, что мы обменивали на продукты свои носильные вещи (главным образом то, из чего вырастали). Конечно, по-глупому, по-детски: выменивали не на то, что полезно, а на то, чего хочется… Нас нещадно обманывали, и очень скоро менять стало нечего и ходить стало не в чем…Справка Гедде Шор о том, что она – ученица 7 класса Чистопольской школы
Помню жалкую очередь на рынке за медом. Она состояла из женщин, держащих в руках чашечки, стаканчики, плошечки… Продававшая мед краснолицая «пчелка», не скрывая презрения, примеривалась к очередной посуде: «Еще бы с наперстком пришла!» Но ее раздражение было полностью компенсировано избавившим ее от ювелирной работы известным писателем: он купил у нее всю бочку.
В книге Н.В. Чертовой «Город Чистополь на Каме» есть место, где Надежда Васильевна пишет, как, идя утром на радио, встретила по дороге Николая Асеева, «несшего с рынка две луковки»… Ну, нет! Асеев носил с рынка не «луковки», а гусей. Мы, голодные (хоть и не голодающие) детишки, частенько это наблюдали, гуляя по рынку, как по музею. И как же потешались мы над контрастом – асеевс-кой покупательной способностью и его отрешенно-мечтательным взором, устремленным в небо! Дети любят давать прозвища, я тогда прозвала Асеева – Гусеевым.
Таким Гусеевым он был и с Цветаевой, в ее последний рывок к жизни – приезд в Чистополь. С Цветаевой, адресовавшей ему свое предсмертное письмо: МОЛЕНИЕ О СЫНЕ. Теперь это письмо опубликовано, а тогда слух о нем передавался из уст в уста – вместе с рассказом очевидцев о базарной реакции жены Асеева на эту мольбу…
В Москве нет улицы Цветаевой. Нет улицы Пастернака. Но есть в Москве улица Асеева. Мне показалось знаменательным, что половину этой улицы занимает рынок.
Мои родители, бабушка и сестра были эвакуированы в башкирское село Воскресенское, где находилась художественная школа, в которой училась сестра. Летом 1942 года папино здоровье резко ухудшилось. Он почувствовал, что не перенесет еще одну зиму и настоял на переезде в Чистополь. Он хотел перед смертью увидеть меня, свою младшую дочь. Обо всем этом я узнала уже при встрече. В конце октября они собрались в дорогу. Понимая, что от меня, пятнадцатилетней, ничего не зависит и не желая меня волновать, они не сообщили о своем намерении. Вот что пишет об этом Агда:
«…Холодный осенний дождь сопровождал нас трое суток пути до Уфы. Папа и бабушка ехали на телегах, мы с мамой большую часть пути шли рядом с подводами, по колено увязая в жидком разъезженном черноземе. В Уфе на пароход попасть было невозможно, билетные кассы атаковала толпа. У нас было нечто вроде подорожной – пропуск, выданный милицией, с указанием пути следования. С этим пропуском мама пробилась к начальнику речной пристани в Уфе. В серой, грязной толпе голодных, измученных, отчаявшихся людей вдруг появилась красавица в синем кителе речника. Удивительные бывают встречи! Она, эта красавица, училась когда-то у папы в его консерватории, была пианисткой. Она успокоила, обласкала нас и предоставила двухместную каюту. На четверых это было шикарно, и вообще всё это было чудом.
Пароход «Жан Жорес» отчалил. Медленно проходили мимо нас поросшие осенним лесом предгорья Урала. В сером мокром воздухе раскрывались красоты берегов Белой. Мы разбрелись по палубе. Я принялась искать папу. После мыка и грязи дороги, непрекращающегося дождя, холода усталости – каким удивительным контрастом была чистота и ковровая дорожка в коридоре второго класса. Двери салона были плотно закрыты, но оттуда доносились потрясающие душу звуки траурного марша Шопена. Я осторожно приоткрыла дверь – щелку. Отец сидел у рояля, не видел меня, лицо его было строгим, печальным. Он играл, а я всё стояла, давясь от слез, не смея войти и нарушить этот реквием по себе…»
Итак, семья моя приехала в Чистополь в конце октября 1942 года. Из окна второго этажа я увидела Агду, стоящую во дворе Дома крестьянина. Она вспоминает, как я выбежала к ней, смеясь и плача, как мы обнялись и первое, что я сказала ей: в Елабуге, рядом с Чистополем, покончила с собой Марина Цветаева. Это было сказано в первую минуту встречи, и Агда подумала, что это случилось только что, а не год назад, как это было в действительности.Агда Шор. Чистополь, 1942
Первые три ночи все они провели в Доме крестьянина, в огромном зале, общем для мужчин и женщин. Между койками были узкие проходы, никто не раздевался, ночью под потолком синие лампочки тускло, потусторонне освещали зал. На третий день папа слег в больницу. Бабушка осталась сидеть на своей койке в Доме крестьянина, а мы с мамой и Агдой пошли искать жилье. Но поиски были тщетны. Кто-то указал нам на пустующее административное здание, одну из комнат которого – огромный зал – занимала жена писателя Н. Мама и Агда пошли туда вдвоем. Мама знала Н. по Москве.
Агда так вспоминает об этом, на мой взгляд, примечательном эпизоде:
«…Мы спросили жену Н., не знает ли она о какой-нибудь пустующей комнате в доме. “Все комнаты заперты и не вправе же я впустить вас туда”, – сказала она. И тут же предложила нам двоим ночевать у нее на полу в коридорчике, пока мы не найдем себе жилье. По тем временам это была царская милость. К счастью, разместившись в торце пустого коридорчика, мы физически не стесняли ее. В тот первый вечер мы сидели за столом, пили кипяток. Начались разговоры, рассказы. Собственно, мы были слушателями, точнее – желанной аудиторией. Нам ведь еще ничего не было известно о чисто-польской жизни… Мы с мамой сидели в своих сырых обносках, глаза слипались от тепла и усталости. В комнате над столом висел настоящий уютный абажур. Хозяйка была экстравагантной женщиной, высокого роста, с крупными чертами лица, жесты ее были аффектированы и театральны. Она стремительно двигалась в ярком свете лампы, демонстрируя свои туалеты, а по стенам прыгали страшные тени. Мы как будто смотрели извне на освещенную витрину, отделенные от нее толстым стеклом иных жизненных измерений.
Хозяйка показывала нам свои туалеты. Сумочку она прижимала к бедру, отставляя ногу в тонком чулке.
“А вот эта шляпка – «Я у мужа дурочка…»” На лице изображалась наивность.
“А вот эта шляпка – «Я люблю только своего мужа и больше никого не желаю знать…»” На лице изображалась недоступность.
Я хорошо помню эту сцену и текстуально привожу произнесенные хозяйкой фразы, хотя прошло более пятидесяти лет. Тогда мы редко видели заграничные вещи, и на мамин вопрос, откуда такая роскошь, последовал невозмутимый ответ: сын Марины Цветаевой продавал за бесценок парижские вещи матери после ее гибели.
И она, жена Н., слава богу, успела кое-что купить, кого-то опередить…
О боже! Значит, мы видели сейчас вещи, принадлежавшие Цветаевой, стихи которой, маленькую книжечку “Версты”, мама взяла с собой в эвакуацию, вместе с Пастернаком и Блоком.
Голос хозяйки вывел нас из оцепенения: “Да, мне просто повезло…”Направление в санпропускник Чистополя
Отупение от усталости погасило первый порыв – уйти, не слышать, не видеть! За окном была ночь, ноябрь, мокрый снег. Вокзала, где можно было переночевать, хоть сидя, в городе не было, из Дома крестьянина нас выписали, позволили остаться только бабушке, папа лежал в больнице, Гедда в интернате. Уйти было некуда. Тысячи раз говорилось, как сложен, необъясним подчас человек и как может он сочетать в себе доброе и злое. Жена Н. приютила нас в наши первые бездомные дни, но с каким грубодушием, холодом к трагедии демонстрировала она свои приобретения! Я решилась написать об этом, так как это проливает свет на атмосферу в среде писательских жен (конечно, не всех!), перед которыми в трагические дни после самоубийства Марины Цветаевой ее сын развязал мешок с ее вещами. И как вещи эти были расхвачены за бесценок алчущими дамами, боящимися упустить “счастливый случай”»…
