Николай Гоголь - Письма 1842-1845 годов
Истинно преданный вам Н. Гоголь.
Апреля 10. 1842. Москва.
На обороте: Его высокоблагородию Александру Васильевичу Никитенке.
Н. Я. ПРОКОПОВИЧУ
Апреля 15 <1842. Москва>
Что же ты замолчал? Теперь переписка завязалась между нами и потому не должна уже прерываться никогда. Она обратилась в дельную, а это — ручательство за ее долговременность и аккуратность. Прежде всего: к Плетневу о Копейкине. Я боюсь, чтобы не затянулось, а без Копейкина я не могу и подумать выпустить рукописи. Скажи, что я молю отстаивать во что бы то ни было. Просто страм цензуре, потому что теперь в том виде, как я переделал и послал к Плетневу, никакая цензура не может сделать привязки. Если имя Копейк<ин>а их остановит, то я готов его назвать Пяткиным и чем ни попало. Впрочем, имя Копейкина везде в других местах оставила цензура. Теперь второе: рукопись моя, без сомнения, уже побывала во многих руках в Петербурге, стало быть, о ней носятся толки. Пожалуйста, разведай, как и что говорят о ней, и, если можно, [Далее начато: а. с сохра<неньем> б. пере<скажи> в. скажи] перескажи мне с сохраненьем самой физиогномии замечаний. Это мне очень нужно и полезно. Наконец, третье: навести тебя на движенье и на деятельную работу могу только один я, а каким образом, об этом поговорим при встрече, и ты почувствуешь истину слов моих. Печатанье мое шло бы успешно, но праздники помешают: в продолжение почти полторы недели нельзя никакими силами заставить здесь наборщиков работать. Прощай, целую тебя. Пиши и не ленись. Ты видишь, что теперь письма пишутся почти сами собой.
М. П. ПОГОДИНУ
<Вторая половина апреля (до 28-го) 1842. Москва.>
Перфильев просит тебя сегодня в три часа обедать, где будет Одоевский. Я бы и сам поехал, но кажется мои ноги не пустят. Так распухли и разболелись, что не могу натащить других сапогов кроме спальных.
М. П. ПОГОДИНУ
<Вторая половина апреля (до 28-го) 1842. Москва.>
Посылаю послание Языкова.
А насчет Мертвых душ: ты бессовестен, неумолим, жесток, неблагоразумен. Если тебе ничто и мои слезы, и мое душевное терзанье, и мои убеждения, которых ты и не можешь и не в силах понять, то исполни по крайней мере ради самого Христа, распятого за нас, мою просьбу: имей веру, которой ты и не в силах и не можешь иметь ко мне, имей ее хоть на пять-шесть месяцев. Боже! Я думал уже, что я буду спокоен хотя до моего выезда. Но у тебя всё порыв! Ты великодушен на первую минуту и чрез три минуты потом готов повторить прежнюю песню. Если б у меня было какое-нибудь имущество, я бы сей же час отдал бы всё свое имущество с тем только, чтобы не помешать до времени моих произведений.
М. П. ПОГОДИНУ
<30 апреля 1842. Москва.>
Я до сих пор не получил из Петербурга Копейкина. Печатанье чрез это остановилось. Всё почти уже готово. Какой медлительный Никитенко, просто нет мочи. Ну хоть бы дал знать одной строчкой. Пожалуйста, добейся толку. Еще: постарайся быть к 9 мая здесь. Этот день для меня слишком дорог, и я бы хотел тебя видеть в этот день здесь. Прощай! Обнимаю тебя.
А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ
<9 мая 1842. Москва.>
Из письма твоего (я получил его сегодня, 9 мая, в день моих именин, и мне казалось, как будто я увидел тебя самого) — из письма твоего вижу, что ты не получил двух моих писем: одного, отправленного того же дня по получении твоего, и другого — месяцем после. Я адресовал их обоих в Белгород на имя сестры, так, как ты сам назначил, сказавши, что останешься в нем долго.
Но нечего пенять [В исходном тексте: жалеть (опечатка?)] на то, что мы не увидались с тобой и в сев раз! Так, видно, нужно! По крайней мере, я рад и спокоен, получивши твое письмо; в нем слышится ясное спокойствие души. Слава богу! труднейшее в мире приобретено, прочее всё будет в твоей власти. И потому дождемся полного свидания, которое торжественно готовит нам будущее.
Ответа не жду на это письмо в Москве, потому что через полторы недели от сего числа еду. Это будет мое последнее и, может быть, самое продолжительное удаление из отечества: возврат мой возможен только через Иерусалим. Вот всё, что могу сказать тебе.
Посылаю тебе отрывок под названием «Рим», который я нарочно тиснул в числе 10 экз<емпляров> отдельно. Как он тебе покажется и в чем его грехи, обо всем этом напиши. Ты знаешь сам, что я всегда уважал твои замечания и что они мне нужны.
Письма адресуй в Рим на имя банкира барона Валентини (Piazza Apostoli nel suo proprio palazzo). Если не получишь ответа, не слушайся и пиши вслед затем другое. Всё пиши, что ни делается с тобою, потому что всё это для меня интересно. Я напишу потом вдруг. Если же тебе захочется получить ответ еще до сентября месяца (европейского), то адресуй в Гастейн, что в Тироле, откуда в сентябре я выеду в Рим.
Через неделю после этого письма ты получишь отпечатанные «Мертвые души», преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существования. Но довольно.
Крепись и стой твердо: прекрасного много впереди! Если же что в жизни смутит тебя, наведет беспокойство, сумрак на мысли, вспомни обо мне, и при одном уже твоем напоминании отделится сила в твою душу! Иначе не сильна дружба и вера, обитающая в твоей душе!
Прощай, обнимаю тебя. Будь здоров. Вместе с письмом сим несется к тебе благословенье и сила.
Твой Гоголь.
В. А. ЖУКОВСКОМУ
<10 мая 1842. Москва.>
Здоровы ли вы? что делаете? я буду к вам, ждите меня! Много расскажу вам прекрасного. Если вы смущаетесь чем-нибудь и что-нибудь земное и преходящее вас беспокоит, то будете отныне тверды и светлы верою в грядущее. Всё в мире ничто пред высокой любовью, которую содержит бог к людям. Благословенье снизойдет на вас и на вашу подругу. До свиданья! ждите меня!
Ваш Гоголь.
Напишите какой-нибудь ответ Иванову об его деле. Он в затруднительном положении. Клянусь, он боле, чем кто другой, достоин помощи!
На обороте: В Дюссельдорф (в Пруссии).
à son Excellence Monsieur
monsieur de Joukovsky
à Dusseldorf (en Prussie Rhenane).
H. Я. ПРОКОПОВИЧУ
Москва. Мая 11 <1842>
Ты удивляешься, я думаю, что до сих пор не выходят «Мертвые души». Всё дело задержал Никитенко. Какой несносный человек! Более полутора месяца он держит у себя листки Копейкина и хоть бы уведомил меня одним словом, а между тем все листы набраны уже неделю тому назад, и типография стоит, а время это мне слишком дорого. Но бог с ними со всеми! Вся эта история есть пробный камень, на котором я должен испытать, в каком отношении ко мне находятся многие люди. Я пожду еще два дни и, если не получу от [Далее было: несносного] Никитенка, обращусь вновь в здешнюю цензуру, тем более, что она чувствует теперь раскаяние, таким образом поступивши со мною. Не пишу к тебе ни о чем, потому чрез недели две буду, может быть, сам у тебя, и мы поговорим обо всем и о деле, от которого, как сам увидишь, много будет зависеть твое положенье и твоя деятельность. [Далее было: но] Я получил письмо от Белин<ского>. Поблагодари его. Я не пишу к нему, потому что, как он сам знает, обо всем этом нужно потрактовать и поговорить лично, что мы и сделаем в нынешний проезд мой чрез Петербург. Прощай. Будь здоров, тверд и крепок духом, и надейся на будущее, которое будет у тебя хорошо, если только ты веришь мне, дружбе и мудрости, которая недаром дается человеку.
Твой Гоголь.
Н. Я. ПРОКОПОВИЧУ
15 мая <1842. Москва>
Благодарю тебя именно за то, что ты в день 9 мая написал письмо ко мне. Это было движенье сердечное: оно сквозит и слышно в твоих строках. Я хорошо провел день сей, и не может быть иначе: с каждым годом торжественней и торжественней он для меня становится. Нет нужды, что не сидят за пиром пировавшие прежде; они присутствуют [Далее начато: за] со мной неотразимо, и много присутствует с ними других, дотоле не бывавших на пире. Ничтожна грусть твоя, которая на мгновенье осенила тебя в сей день; она была поддельная, ложная грусть: ибо ничего, кроме просветленья мыслей и предчувствий чудесного грядущего, не должен заключать сей день для всех, близких моему сердцу. Обманула тебя, как ребенка, мысль, что веселье твое уже сменилось весельем нового поколенья. Веселье твое еще и не начиналось. Запечатлей же в сердце сии слова: ты узнаешь и молодость, и крепкое, разумное мужество, и мудрую старость. Узнаешь их прекрасно, постепенно, торжественно-спокойно, как непостижимой божьей властью я чувствую отныне всех их разом в моем сердце. Девятого же мая я получил письмо от Данилевского. Оно меня утешило. Я за него спокоен. Три-четыре слова, посланные мною еще из Рима, низвели свежесть в его душу. Я и не сомневался в том, чтобы не настало, наконец, [Далее было: время] для него время силы и деятельности. Он светло и твердо стоит теперь на жизненной дороге. Очередь твоя. Имей в меня каплю веры, и живящая сила отделится в душу твою. Я увижу тебя скоро. Может быть, через две недели. Книга тоже выдет к тому времени, всё почти готово. Прощай. До свиданья.
