Андрей Никитин - Остановка в Чапоме
И все же такое нехитрое вроде бы дело в действительности было сложным, тяжелым, а порой и опасным. "Сидеть на тоне" далеко не просто. В любую погоду, будь то вёдро или ветер, дождь со снегом или волна, рыбак от четырех до восьми раз в сутки выезжает на карбасе, проверяя и опорожняя сеть. Ну а если надвигается шторм, тут надо успеть сети снять и вывезти на берег, иначе их забьет грязь, порвет, заметет песком, а то и вовсе унесет в море... И все это - в пляшущей на волнах лодке, в ледяной приполярной воде, когда заколевают руки и спина уже не в силах разогнуться!
Ревматизм, радикулит, острейший остеохондроз, эндартериит и атеросклероз, расширение и закупорка вен, острые сердечные заболевания - вот далеко не полный список обязательных профессиональных болезней поморов, из которых редкий успевает дожить до пенсии, а еще реже - попользоваться этой малостью с десяток лет...
- Тут все с молоком матери впитывать надо,- подводит своеобразный итог своему рассказу Тарабарин.- Сила и здоровье - это одно. А другое - опыт и знания должны быть, их с детства только получают! Я полжизни с рыбаками прожил, вроде бы все то же знаю, что и они, а посади меня сейчас бригадиром новую тоню ставить, снасть заводить - не потяну. Сделать сделаю, как положено, даже улов будет, а вот чтобы с гарантией - ни за что не получится! Этим жить надо. Тут за каждым рыбаком поколения стоят...
Действительно, сколько нужно терпения, знаний, труда, сил и опыта, чутья, наконец, чтобы найти на морском дне место, где только и можно ставить сеть, правильно развернуть ее, сообразуясь с ходом рыбы, поставить так, чтобы сети не замыло песком, не затянуло тиной - в грязную сеть никакая рыба не зайдет...
Отсюда и "арифметика", как выразился заведующий факторией. На каждую тоню надобно четыре человека, людей знающих. Чтобы они подменять друг друга могли и так все лето ловить. Ведь надо и домой отлучаться, и продукты завезти, смены установить, чтобы отдых был - не может человек все двадцать четыре часа у окна сидеть и следить за сетями, а в промежутке веслами махать! Пялицкие на пулоньгских тонях сидеть не могут -мест не знают, да и далеко. Когда объединили с Чапомой -и на своих сидеть стало некому, вот рыба свободно и идет вдоль берега, некому ее брать...
Нет людей - нет рыбы. А людей с места тронули, уже не вернуть!
Тарабарин говорит о своем деле с увлечением. У него глаза даже как-то заискрились, когда он рассказывал мне о семге, о ее повадках, о том, как она "правой ноздрей" ищет в море струйку родной реки, в которой родилась и в которой только и будет метать икру, поскольку заходит в реку именно справа... Наверное, на Зимнем берегу точно так же уверяют, что хеморецепторы у семги расположены в левой ноздре - там-то ей приходится заходить с левой стороны! Но за всем тем я понимаю, что передо мной не просто "сборщик рыбы", а человек, увлеченный своей работой, прикипевший сердцем к этому краю, тревоги и горести которого для него совсем не безразличны.
На почте все происходит неожиданно легко и быстро. Сосновка отозвалась сразу на вызов Аллы Ефимовны, к телефону подошел Канев и подтвердил, что завтра в Пялицу отправится карбас с Бабьего ручья, пастухи пойдут. Меня они возьмут на обратном пути, так что никакой проблемы нет.
Остается ждать, и, поблагодарив Тарабарина, я отправляюсь бродить по окрестностям села.
3.
Море по-прежнему пустое и холодное. Наступила куйпога, как здесь называют отлив. Вдоль берега обнажились песчаные корги, над ними с криком кружатся чайки, высматривая поживу, а от самого берега в море протянулись узкие длинные мережки, облепленные тиной. В такую снасть семга не зайдет, разве только мелкие, серовато-желтые камбалки с белым брюхом - подспорье для хозяек, которые сейчас по колено в воде проверяют нехитрые ловушки.
И я снова поворачиваю к Тетериным...
Пялица - маленькое, уже поверженное, доживающее последние годы - а может, месяцы? может, дни? - село. Уже обескровленное, наполовину вырубленное. Каким оно было раньше, когда в нем кипела жизнь? С какими мыслями, с какими надеждами здесь жили люди, ставившие добротные, прочные, теплые дома, в которых любили, рожали, растили детей, откуда уходили, чтобы обязательно вернуться?
Ничего этого я никогда не узнаю.
В 1913 году в Пялице стояла церковь, 34 дома и жило 310 человек, у которых в хозяйстве было 73 коровы, 130 овец, 460 оленей, 35 карбасов и 90 лодок. В 1938 г. здесь уже был рыболовецкий колхоз "Прибой", но людей стало на треть меньше - всего 194 человека. А сейчас - не больше тридцати человек. Грустная статистика! Но разве она виновата?
Передо мною настоящее, которое уже давно стало прошлым. Археологический факт современности, который я пытаюсь понять.
Прошлое понимать гораздо легче, чем настоящее. Прошлое - это всегда только схема, скелет, с которого снят покров индивидуальности. Скелеты людей, у которых при жизни нельзя было найти ни одной общей черты, удивительно похожи друг на друга. И все же мне не по себе, когда я разговариваю со здешними жителями, живущими в преддверии неизбежного отъезда. Они говорят о том, что было, о своей прошлой жизни, как о чьей-то другой, потому что между ней и теперешней пролегла глубокая пропасть, края которой уже никогда не сойдутся. Даже если произойдет чудо, ничто не вернется "на круги своя".
Страшнее всего, что сознание этого их не возмущает. Тот факт, что жизнь расколота надвое, их теперь вроде бы никак не трогает. И это не бесчувственность, не непонимание.
Это - смирение.
Вместе со смирением приходит безразличие. Ко всему. Даже к самому себе. Остается единственный импульс: продержаться. Как-нибудь. Продержаться... до чего?
Мне было бы, наверное, легче, если бы они возмущались, требовали вернуть колхоз, просили о помощи, смотрели на меня такими же глазами, как старухи в Порьей Губе. Это стало бы свидетельством их жизнеспособности, сил, желания переиначить случившееся. А вот так, смириться, жирным крестом равнодушно перечеркнуть жизнь свою и своих близких, прошлое своего рода и своей земли... Наверное, чтобы такое понять, надо самому пройти через это шаг за шагом - от борьбы к надежде и от надежды к смирению. Впрочем, мне трудно понять потому, что сам я жил совсем иной жизнью - вернее, в иной жизни. Та, в которой жили они, была настолько трудна и тяжела, что, возможно, выработала в людях не смирение, как представляется мне, а такое вот сверхъестественное терпение. И за ним вовсе не отчаяние, а глубокая мудрость человека, привыкшего не лезть на рожон, не переделывать зиму в лето, а следовать природе, воспринимая и этот поворот событий, разрушающий до основания столетиями возводимый порядок, как очередное стихийное бедствие, человеку неподвластное.
Может быть, и так.
Весь этот разброд в мыслях и какое-то тяжелое, гнетущее чувство, которое может быть просто следствием акклиматизации - весна в высоких широтах не шутка! - я ощутил после разговора с Устиновыми.
За реку к Матвею Петровичу, о котором говорил Тарабарин, я не пошел: подвесной мост был еще не доделан, перебредать быструю полноводную Пялицу в коротких сапогах было делом немыслимым, и старший Тетерин, начавший ремонтировать крыльцо, посоветовал мне вместо этого заглянуть к Устинову. По его словам, Григорий Алексеевич был всю жизнь рыбаком, знал здесь все и вся, после объединения с Чапомой вышел на пенсию и уехал в Кировск, откуда приезжал в Пялицу только на лето.
Сейчас он был здесь, прилетев с одним из первых рейсовых самолетов, рискнувших приземлиться на еще не совсем просохшей летной площадке за гидрометеостанцией и футбольным полем на краю береговой террасы. Дом его стоял напротив тетеринского.
Поднявшись по ветхим ступенькам на высокое крыльцо, я толкнул дверь в сени, огляделся и постучал.
- Входи, входи! - раздался из-за двери женский голос.
В светлой низкой избе было просторно и пустовато. Полная немолодая женщина стояла возле печи с ухватом в руках.
- Дома ли Григорий Алексеевич? - спрашиваю я, поздоровавшись.
- Дома, дома. Куда ему деться! Вон, спать повалился только что,- кивает она на кровать и, когда я делаю движение к двери, останавливает:- Куда же вы? Слышь, Григорий, вставай, гости пришли!
С кровати, неторопливо повернувшись, поднялся пожилой мужчина, щуплый, с заспанными глазами и заметной плешью. Он зевнул, потянулся, пожал мне руку и пригласил сесть.
- Делать-то больше нечего, вот и спишь,- оправдывался он, прикрывая рукой зевок.- Да и погода нелетная. Ты бы, Фатина, самовар нам поставила, что ли...- обратился он к жене и тоже пересел к столу.
Разговор тянется вяло. На мои вопросы Устинов отвечает односложно, словно бы еще не проснувшись или с неохотой ввиду явной бесполезности воспоминаний: да, ловили здесь много всего, разную рыбу - и кумжу, и селедку, и сигов, и навагу, и пинагора, не говоря уже о семге, семга всегда шла хорошо. Если не считать Пулоньги и Сосновки, к ним, пялицким, первым она подходила из океана, потому-то здесь и тони уловистые. Перед войной много зарабатывали на зверобойном промысле. Зверь был и здесь, под самой деревней, и дальше. Охотники собирались в Сосновке и в Поное... Неплохо зарабатывали на оленях: подряжались с ними в извоз ходить, по экспедициям, транспорта другого не было, а теперь это стало никому не нужным, все самолеты да вертолеты, ну и людей нет...
