Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века
Описание публики, столетие назад собравшейся на премьеру в Интернациональном театре, оставил нам фельетонист газеты «Русское слово»:
«Налицо, конечно, „вся Москва“...
Правильнее: сливки «всей Москвы», fine fleur[129] «всей Москвы»: лорд Косорылов с Маросейки, мистер Персиков, эсквайр, с Тверской-Ямской, лэди Белотелова с Таганки, баронет Попрыгунчиков-fils[130] с Воздвиженки... et cetera et cetera...[131]
В бельэтаже – обычный «цветник»: дамские туалеты способны помрачить рассудок обыкновенного смертного, бриллианты, «доводящие ум до восторга», – ослепить своим блеском...
В партере – «фрачная» молодежь, краса и гордость Белокаменной, в амфитеатре – пиджачная интеллигенция...
И так из года в год – каждый сезон! [...]
В антракте – «causerie mondaine»[132].
– Знаете ли, эти нюансы... неуловимые нюансы, – тянет баронет Попрыгунчиков-fils, соблазнительно изгибая торс перед миссис Персиковой, – чисто парижская манера оттенять эти неуловимые нюансы... Когда я был в Париже... Chez nous a Paris... так вот, в «Moulin rouge»...
– О! Это несомненно! Манера играть – это... это... – говорит миссис Персикова и думает: «А все же до итальянца тебе далеко – не тот коленкор, как ни изгибайся»».
Стоить упомянуть, что столетие назад как буфеты, так и гардеробные театров находились в аренде у частных лиц. Сдать на хранение верхнюю одежду стоило 20 копеек. Буфеты также отличались высокими ценами.
В своих мемуарах Н. А. Варенцов упоминал о знакомом купце-миллионере, который предпочитал в театр приносить яблоки с собой, а не платить за них втридорога.
Феерическим зрелищем был разъезд зрителей после окончания спектакля. Чтобы хоть как-то упорядочить мешанину из экипажей и автомобилей возле выхода из театра, каждый раз назначали специальный наряд полиции во главе с офицером. Здесь же дежурили специальные посыльные, которые за небольшое вознаграждение разыскивали нужный экипаж и передавали кучеру приказ хозяев «подавать» к подъезду.
Блюстителям порядка, дежурившим возле Большого и Малого театров, заодно было приказано следить за тем, чтобы возле подъездов находились торговцы афишами, имевшие фуражки и бляхи с надписью: «афишер типографии Императорских московских театров». «Зазывал» в другие театры полагалось «привлекать к законной ответственности».
Забота о привлечении зрителей, особенно в частных театрах, существовавших как коммерческие предприятия, заставляла антрепренеров как можно чаще обновлять репертуар. Так, в театре Корша премьеры происходили каждую неделю. Если пьеса пользовалась успехом у зрителей, ее оставляли в репертуаре, если проваливалась, быстро заменяли новой. Театральные спектакли, поставленные на поток, сто лет назад породили явление, отмеченное Н. Вильде:
«Безголосых и безъязычных с аттестациями актеров развилось невероятное количество на этой расширившейся „театральной площади“; драматурги и композиторы почти совершено разучились трогать сердце, они стали заботиться только о возбуждении любопытства, часто самого грубого, вроде того большого дивана в пьесе Арцыбашева, который служит таким притяжением публики, и таких разговоров в этой же пьесе, которые было бы стыдно произносить актрисам былых времен и которые, кажется, уже не стесняют современных. Слово „страсть“, которое от начала театра играло такую же роль в трагедиях, драмах, заменилось словом „похоть“, и слова „я вас люблю“ заменились словами „я вас хочу“. В туалетах стал преобладать газ, прикрывающий дам, как будто еще не вышедших из ванной комнаты.
Очень выросло искусство организации театральных успехов. Поначалу еще бывали ошибки. В одном оперном театре стали вызывать драматических актеров, а в драматическом – примадонну и тенора. Но это еще были только дебюты клакеров. Теперь все благоустроилось в этой области. Сцена стала заполняться цветами. Причем корзины цветов подносятся на глазах публики даже актрисам, лепечущим «папу-маму»».
Уж если даже посредственности обретали своих поклонников, то что говорить об истинных талантах. Например, Шаляпина и Собинова осаждали целые группы экзальтированных поклонниц. Их споры о достоинствах кумиров нередко заканчивались, на потеху публике, настоящими потасовками. Литературовед К. Г. Локс вспоминал, как ему пришлось какое-то время пожить в семействе ярых «собинисток»:
«Вся столовая была заставлена, увешана портретами, открытками, изображениями, фотографиями великого тенора. На одной, стоявшей особо на жирандоли, виднелся автограф. Возле этой фотографии всегда стоял букет цветов. Началось несказанное существование. Я знал о Собинове все, чего он даже сам не знал о себе. Мне было известно, когда он принимает слабительное и каким шарфом закутывает горло. Но привычка делает свое дело. Скоро Собинов казался мне членом семьи, и я внимал рассказам о нем, как чему-то неизбежному, неотвратимому и роковому»[133].
Особое место среди «храмов искусства» занимал театр Шарля Омона, считавшийся в начале прошлого столетия весьма специфической московской достопримечательностью. Омон (подлинная фамилия Саломон), француз алжирского происхождения с темным прошлым, появился в Москве в 1891 году. Устроенные им во время французской выставки представления имели успех, и он открыл постоянный театр в Камергерском переулке.
«Театр в Камергерском не раз менял названия: театр Омона, „Зимний театр Буфф“, театр „Водевиль-концерт“, – писала Е. Д. Уварова в монографии, посвященной истории российской эстрады. – В зрительном зале шли и спектакли, и дивертисментные программы с семи часов вечера до 11 часов 30 минут; ресторан с концертной программой и кабинеты работали до четырех часов утра. Вечер состоял из трех частей: злободневного обозрения, водевиля или оперетты; дивертисмента преимущественно с заграничными номерами; ресторана. Артистки не имели права уходить раньше четырех и по приглашению метрдотеля обязаны подниматься в ресторан и кабинеты. Среди посетителей, в основном, купечество, „именитое и замоскворецкое“, военные из Петербурга и провинции, адвокаты, артисты, художники...»[134]
Омон платил артистам хорошие деньги (например, молодой балетмейстер Ф. Л. Нежинский получал 1000 руб. в месяц), но требовал взамен неукоснительного выполнения установленных им правил. Нарушителей наказывал серьезными штрафами. Приведенные Е. Д. Уваровой сведения позволяют сделать вывод, что представления в театре Омона отличались прекрасным подбором исполнителей как иностранных, так и российских, и проходили на высоком профессиональном уровне.
Однако следует отметить, что, по свидетельствам современников, в заведение пресловутого француза публику, в большинстве своем, привлекала возможность увидеть номера «каскадного жанра» в исполнении танцовщиц, затянутых в трико. Не меньшим успехом пользовались песенки и куплеты фривольного содержания. Достаточно сказать, что именно Омон первым попотчевал москвичей «танцем живота», публичная демонстрация которого была сразу же запрещена полицией. Впрочем, в отдельных кабинетах по заказам «гурманов» его все же исполняли.
Своеобразную атмосферу, царившую в «театре» Омона, описал в 1900 году фельетонист газеты «Русское слово»:
«Длинная душная зала. Облака табачного дыма и крепкий запах винного перегара. Шум, гам, крики... Инде[135] скандалы, инде мордобития, масса пьяных «кавалеров» и туча «этих дам» – вот вам первое впечатление «театра» господина Омона!
Называется «заведение» – театром Фарс, и действительно, для «сокрытия следов преступления» здесь даются на сцене скабрезные фарсы, но это только вначале.
После третьего акта начинается особое представление!
При благосклонном участии публики и милых, но погибших созданий...
Буфет – эта альфа и омега «театра», – торгует на диво! Наглотавшись вдоволь спирта, с возбужденными, красными лицами, с животным выражением в глазах сидит эта публика и с жадностью слушает необыкновенно сальные куплеты, которые ей докладывает со сцены какой-то тощий, черномазый жидок...
Сального жидка сменяет полуголая женщина, за ней другая, третья – целый ряд... На всех языках здесь поется и докладывается то, что шевелит в человеке дурные страсти, разжигает его похоть...
Это – концертное отделение.
Оглянитесь, посмотрите – сколько здесь юношей среди этой публики; молодые, безусые лица, но истомленные, бледные, с явной печатью порока...
Это – завсегдатаи, «обомоновшиеся» молодые люди!
Здесь же масса женщин... Не будем лучше говорить об этих несчастных – я не хочу намеренно сгущать краски...
Третий час ночи.
«Торговля» в полном разгаре... Общая зала с бесконечными столиками – это Бедлам!
Тощие звуки дамского оркестра тонут в хаосе звуков – пьяных криков, ругани... В воздухе висит такой букет винного перегара, что трезвый человек может запьянеть от одного этого воздуха...
