Наталья Лебина - Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю
Аномальность ритма повседневной жизни эпохи первых пятилеток не могла способствовать возвращению традиционных форм досуга. «Танцульки» по-прежнему считались буржуазным развлечением. Правда, облик «девианта» несколько изменился: к тустепам и танго прибавился фокстрот. В 1932 году первый секретарь Ленинградского горкома ВЛКСМ И. Вайшля на заседании бюро горкома с тревогой отмечал засилье в комсомольских клубах «фокстротчиков»823. Раздраженную реакцию комсомольских активистов на фокстрот описал и Н.А. Островский в романе «Как закалялась сталь»: «После жирной певицы… на эстраду выскочила пара. Он – в красном цилиндре, полуголый, с какими-то цветными пряжками на бедрах, но с ослепительно белой манишкой и галстуком. Одним словом, плохая пародия на дикаря. Она – смазливая, с большим количеством материи на теле. Эта парочка, под восхищенный гул толпы нэпманов с бычьими затылками, стоящих за креслами и койками санаторных больных, затрусилась на эстраде в вихлястом фокстроте. Отвратительнее картины нельзя было себе представить. Откормленный мужик в идиотском цилиндре и женщина извивались в похабных позах, прилипнув друг к другу»824. «Похабную парочку», пропагандирующую фокстрот, прогоняет со сцены сознательный комсомолец.
Одновременно идеологические структуры не могли не замечать стремление молодых людей проводить время на танцевальных площадках. Во второй половине 1930-х годов в города на промышленные предприятия по оргнабору и на учебу в ремесленные училища приехало много деревенских парней и девушек, для которых гулянка с пляской была самой распространенной формой полового символизма, знакомства, проведения досуга. Они с удовольствием шли на танцплощадки в парки и клубы. Неудивительно, что уже в мае 1934 года на конференции комсомольцев завода «Красный путиловец» звучали следующие призывы: «Нам нужно организовать школу танцев с политической подкладкой»825. В конце 1930-х в пылу шпиономании танцплощадки вообще назвали «щелями для шпионов»826. В 1938 году ЦК ВЛКСМ провел проверку танцплощадок в Москве и Ленинграде. Вывод был сделан следующий: «Пользуясь отсутствием контроля, различные вражеские элементы на танцплощадках занимаются прямой антисоветской работой, часто пытаются разлагать молодежь»827. Систематически ходившие на такие танцплощадки девушки и юноши рисковали не только комсомольскими билетами. Завсегдатаев танцев вполне могли причислить к «врагам народа». Таким образом, на уровне властного суждения традиционная форма развлечений маркировалась как аномалия с политическим оттенком. В данном случае не спасала и публичность этой культурно-бытовой практики. В приватном пространстве, конечно, властный контроль был значительно слабее.
Одновременно в конце 1930-х в условиях большого стиля критика танцев велась с позиций противопоставления советской народной культуры и западной традиции. В публичных местах рекомендовались краковяк, падеспань, кадриль, полька-тройка и т.д. Они в представлении власти носили народный, истинно демократический характер. В действительности этими танцами необходимо было управлять, что обеспечивало общественный контроль над поведением танцующих. «Западные» танго и фокстроты, не требовавшие регулирующего начала, распространялись в большей степени в приватной сфере. Эти тенденции получили усиленное развитие в условиях послевоенного имперского сталинизма.
В контексте позднего тоталитарного гламура в структуре молодежного досуга появились карнавалы и маскарады, некое подобие дореволюционных балов. В 1937 году Свердловский областной дом народного творчества издал «Методическое письмо по подготовке к празднованию ХХ годовщины Октябрьской революции». Авторы брошюры предлагали организовать бал-карнавал, считая, что такие формы досуга «призваны быть воплощением радостности счастливой жизни в нашей стране». Карнавал, как следовало из текста,
«…немыслим без ярких, красочных, интересных костюмов… Моделями при создании таких костюмов и масок могут, разумеется, служить известные персонажи итальянской классики – Пьеро, Арлекин, Коломбина. Однако устроители карнавала должны добиваться, чтобы праздник выглядел современно, отвечал задачам дня. В этих целях им надлежит, не увлекаясь примерами прошлого, создавать карнавальные костюмы прежде всего на следующие главные и основные темы:
1. Сталинская конституция (отдельные статьи).
2. Счастливая мать.
3. “Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее” (Сталин)…
5. Отпор интервентам.
6. “Никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить”»828.
Предлагалось также создать и костюмы отрицательных персонажей: «троцкист-предатель» и «шпион-диверсант». Правда, в брошюре не было конкретных описаний, как должны выглядеть люди, изображающие, например, отдельные статьи конституции. Однако нормализующее решение вопроса о соответствии костюма идеологическим задачам представители власти все же брали в свои руки. «Пропуск карнавальных костюмов и масок можно разрешить, – указывалось в брошюре, – только после предварительной проверки. Для этого приглашаются представители редакции газеты, райлита, НКВД или милиции. Для них отводится отдельная комната, где производится регистрация костюмов и масок». Не менее строго регламентировались и танцы на карнавале829.
Во второй половине 1940-х и в 1950-х годах чопорные коллективные танцевальные вечера получили еще более широкое распространение. Астрофизик, петербурженка Т.Е. Дервиз вспоминала: «Маскарады в Новый год в школах были не редкость»830.
На карнавалы приглашались ученики из мужских школ, иногда военных училищ. Обязательной частью таких вечеров были танцы, программа которых утверждалась заранее. Копирование дореволюционных практик балов институтов благородных девиц и женских гимназий в условиях далеко не сытых послевоенных годов носило пародийный характер. Школьные вечера, как писали современники, представляли собой странную «смесь концлагеря и первого бала Наташи Ростовой»831. В публичном пространстве, будь то школьный бал или танцплощадка, ощущалось влияние регламентирующих властных инициатив. «Фокстрот и танго, – вспоминали современники, – были не то чтобы запрещены, не рекомендованы. Их разрешали иногда заводить один раз за вечер. И то не всегда… При этом смотрели, чтобы никаких там попыток танцевать фокстрот “стилем” не было. Как кто-нибудь… делал что-то не так, в радиорубку срочно подавался знак, пластинку снимали и дальше уже ничего кроме бальных танцев не ставили»832.
Напыщенные и излишне сложные бальные танцы превращали развлечение в некий светский фарс не только в школах, но и на публичных танцплощадках послевоенных городов. В Ленинграде, например, во Дворце культуры имени С.М. Кирова находилась самая крупная в городе крытая танцевальная площадка – знаменитый Мраморный зал. Один из его завсегдатаев, литератор О.С. Яцкевич, писал об этом зале: «Он состоял из трех частей, условно разделенных колоннами. В центральной части собирался общегородской молодняк – из любого района. Здесь же сидел эстрадный оркестр, который мог исполнить, если бы разрешили, любой фокстрот или танго, но… Но па-де-катр, па-д-эспань, краковяк и полька главенствовали в программе»833. Власть активно пыталась навязывать нормы танцевальной культуры. Контроль над традиционным развлечением молодежи развивался в конце 1940-х – начале 1950-х, в ходе кампании борьбы со «стилягами», которых власть порицала не только за особый стиль одежды, но и за манеру двигаться, прежде всего танцевать. Д. Беляев, автор знаковой статьи, опубликованной в «Крокодиле» в рубрике «Типы, уходящие в прошлое» в 1949 году, довольно живо, используя традиционные приемы советской сатиры, описывал сцену на танцах в студенческом клубе: среди юношей и девушек, с воодушевлением отплясывавших краковяк и танец конькобежцев, появился некий тип в вызывающе яркой одежде, которого все собравшиеся называли стилягой. На вопрос – что это за странная фамилия? – присутствующие объяснили: «А это не фамилия. Стилягами называют сами себя подобные типы на своем птичьем языке. Они, видите ли, выработали свой особый стиль – в одежде, в разговорах, в манерах. Главное в их “стиле” – не походить на обыкновенных людей. <…> Стиляга знаком с модами всех стран. <…> Он детально изучил все фоксы, танго, румбы…»834 Таким образом, танцевальные пристрастия в системе властных нормализующих суждений считались и на излете эпохи большого стиля индикатором общественной позиции личности.
И тем не менее культурно-бытовые нормы большого стиля в сфере досуга как молодых рабочих, так и горожан иных возрастов и социальных слоев носили внешний, наносной характер. Несмотря на стремление власти посредством косвенного регулирования структуры и содержания свободного времени населения сформировать устойчивые нормы и представления об аномалиях, в культурно-бытовом пространстве советской повседневности, и в том числе в сфере приватности, начинали проявляться отличные от официальных каноны поведения.
