Павел Уваров - Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках
161
В результате доходило до смешного. В конце 1970 – начале 1980-х годов шведы забеспокоились: число скандинавистов в СССР росло так быстро, что это вселяло опасения, что Советы готовят захват Скандинавии. Подготовка, может, и велась, но молодежь собиралась изучать северные страны по своим собственным мотивам: кто-то был пленен размеренным комфортом шведской жизни, кто-то был увлечен трудами специалистов по сагам…
162
Конечно, случались и исключения – сначала (до 1940-х годов) они были представлены старой профессурой, затем, в более поздний период, – некоторыми уж совсем узкими специалистами или такими «белыми воронами», как Лев Николаевич Гумилев или (после 1970 года) Арон Яковлевич Гуревич.
163
Стоит ли говорить, что речь идет об идеальном типе, о правилах, которым до конца никто не следовал. Но людей, которые вовсе игнорировали их существование, все-таки из науки выдавливали, если они не успевали укрыться в какой-нибудь надежной нише экспертного знания.
164
Кондратьев С., Кондратьева Т. Наука «убеждать», или Споры советских историков о французском абсолютизме и классовой борьбе (20-е – начало 50-х годов XX века). Тюмень, 2003.
165
Не только карьерными ростом или личным благосостоянием вкупе с личной безопасностью были озабочены историки, поднимавшиеся на трибуну во время «дискуссий» и «кампаний». Речь шла о большем – о самой возможности заниматься делом, составлявшим смысл жизни. Мне уже доводилось писать, что если ты уверен, что твой труд есть служение, то ты боишься потерять уже не только зарплату, но еще и Beruf, что совсем уж невыносимо.
166
На исход каждой конкретной дискуссии влияла масса факторов, вплоть до карьерных амбиций и альковных историй. Для распутывания этих клубков необходимы микроисторические методы – теория тоталитаризма здесь уже недостаточна.
167
Не стоит понимать это вмешательство буквально. Представитель ЦК присутствовал не на каждой дискуссии, да и чекисты не вникали во все дрязги историков. Зачастую инициаторами привлечения административного ресурса в научной полемике были именно собратья по цеху. Речь могла идти не обязательно о доносах, часто дело ограничивалось лишь простым указанием на наличие этого самого административного ресурса, что активировало механизм самоцензуры. Самостоятельное теоретизирование, не освященное высочайшей санкцией, не только (а может, и не столько) пресекалось властями, сколько сталкивалось с враждебностью коллег. Последние подозревали самозваного теоретика во властных амбициях. С ним надо было бороться, отбросив академическую респектабельность, потому что в случае победы от «выскочки» также не стоило ждать снисходительности.
168
Впрочем, позитивистская этика специализации не гарантировала советским историкам спокойную жизнь. И дело не только в том, что в жизнь могли вмешаться внешние факторы. Любой историк готов был, с пеной у рта отстаивая легитимность своей работы, подчеркивать исключительную важность своего сюжета для науки (а следовательно, и для государства), даже если речь шла об эпиграфике двух-трех греческих стел. И если его оппонент оспаривал предлагаемую трактовку и не шел на компромиссы, то в борьбе с ним историк готов был задействовать все тот же грозный арсенал аргументов, что и в «дискуссии», например, о сущности рабовладельческого государства. Но, как правило, такие стычки гасились самим сообществом, без участия властей.
169
Вполне очевиден вопрос: неужели влияние картезианства и гуманистического рационализма было в России сильнее, чем на породившем их Западе? На это по-военному ясно ответил пелевинский волк в погонах в беседе с английским лордом о демократии и либерализме: «А реальность похожа, извините за выражение, на микрофлору кишечника. У вас на Западе все микробы уравновешивают друг друга, это веками складывалось… А нам запустили в живот палочку Коха – еще разобраться надо, кстати, из какой лаборатории, – против которой ни антител не было, ни других микробов, чтобы хоть как-то ее сдержать».
170
Конечно, сказанное относится в основном к тому периоду советской историографии, когда ее акмэ был уже в прошлом, но разве не стремился А.И. Неусыхин к переработке в марксистском духе учения М. Вебера, а М.В. Нечкина не была пропагандистом психоанализа?
171
Гарроди Р. Ответ Жану-Полю Сартру. М., 1962. Эта брошюра цвета марганцовки всегда попадалась мне под руку во время безнадежных попыток разобрать книжные полки. Я привел для примера манифест марксистского философа, позже заклейменного у нас как ревизиониста. Но, к моему стыду, только сейчас узнал, что французский интеллектуал стал ярым «негационистом», отрицающим факт Холокоста. Он принял ислам, получив имя Реджа Джауди и до самой смерти (в 2012 году) утверждал, что башни-близнецы были взорваны американскими секретными службами.
172
Копосов Н. (при участии О. Бессмертной). Юрий Львович Бессмертный и «новая историческая наука» в России // Homo historicus. К 80-летию со дня рождения Ю.Л. Бессмертного. М.: Наука, 2003. Т. 1. С. 122—160.
173
Публикация книги: Porchnev B. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648, Paris, 1963, как острили тогда, поделила французских историков на «поршневистов и антипоршневистов». Подробнее см. выше в статье: «Ролан Мунье – историк с репутацией консерватора».
174
Хронологические выписки представляли собой конспект 19-томной «Всемирной истории» В. Шлоссера, а также некоторых других книг. Пересказывая суть событий, Маркс иногда добавлял свои ехидные замечания. Советские историки любили также цитировать Энгельса, его «Конспект работы Джона Ричарда Грина «“История английского народа”».
175
В 1930-е годы, кстати, был характерный способ поражения в правах: «недобитым» квалифицированным историкам запрещали публиковать самостоятельные исследования, но разрешали публиковать источники.
176
Мои наблюдения относятся к столицам. На периферии (во всяком случае – в области медиевистики) дело обстояло несколько иначе, хотя бы в силу более сложного доступа к источникам.
177
См.: Черкасов П.П. ИМЭМО. Портрет на фоне эпохи. М.: Весь мир, 2004.
178
Но есть признаки, что поводов для ностальгии скоро не будет, о чем – чуть ниже. Главное – не забывать припева из шлягера Иващенко и Васильева: «Лучше быть нужным, чем свободным».
179
Это сказано не для красного словца. В бытность мою ученым секретарем сектора Средних веков Института всеобщей истории я находил подобные призывы в подшивках протоколов заседаний сектора, да и самому приходилось писать нечто подобное.
180
Выдающийся английский историк, специалист по экономической истории Средневековья, сэр Майкл Постан происходил из города Бендеры Бессарабской губернии, поэтому без труда мог читать работы Чаянова в оригинале.
181
Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН) выпускал реферативные журналы и тематические обзоры, в которых излагалось содержание наиболее важных работ зарубежных авторов. Поскольку формально эти тексты издавались «для служебного пользования», то есть для номенклатурных работников и для специалистов, то целью подобных изданий являлось не столько разоблачение буржуазных фальсификаторов, сколько знакомство с современными идеями.
182
Имелась в виду книга: Шнирельман В.А. Войны памяти: мифы, идентичность и политика в Закавказье. М.: Академкнига, 2003. Но с тех пор автор издал немало новых работ на эту тему, например: Быть аланами. Интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в XX веке. М., 2006; Русское родноверие: неоязычество и национализм в современной России. М., 2012. Постепенно острота подобных проблем стала уясняться нашим национальным сообществом историков.
183
Этот термин уже сегодня забывается политиками и политологами. Выдвинутая в 2005 году В. Сурковым, эта идеологема, помимо элегантной отсылки к Руссо, имела простой посыл: «Отстаньте от нас с вашими правами человека!»
184
В 2006 году впервые был опубликован «Перечень ведущих рецензируемых научных журналов, включенных Высшей аттестационной комиссией России в список изданий, рекомендуемых для опубликования основных научных результатов диссертации на соискание ученой степени кандидата и доктора наук». Эта защитная мера, призванная ограничить доступ к защите жуликам и самозванцам, привела к ожидаемо противоположным результатам. В список не попали многие респектабельные академические издания (например – «Византийский временник»), зато его украсили собой обильные провинциальные «Ученые записки», да и более экзотические издания, готовые по сходной цене публиковать любой текст. С тех пор эксперименты в данной области продолжаются.
