Марио Варгас Льоса - Сон кельта. Документальный роман
Он остановился в „Отеле ду Комерсио“ и сразу почувствовал, как оживает в его теле прежний лихорадочный жар, гнавший его когда-то на площадь. Он припомнил — или придумал? — кое-кого из тех, встречи с которыми завершались обычно в каком-нибудь захудалом пансионе поблизости, то и просто — в каком-нибудь темном углу парка. И сейчас, предвкушая любовь — торопливую, в постоянном страхе, что накроют, — он чувствовал, как колотится у него сердце. Однако сегодня вечером ему не повезло: ни Марко, ни Олимпио, ни Бебе — а в самом ли деле их звали так? — не появились, но зато его едва не ограбили двое оборванцев-бродяг, по виду совсем еще дети. Покуда один спрашивал, как пройти туда-то и туда-то, второй залез к Роджеру в карман за бумажником, которого там не было. Роджер отшвырнул его так, что паренек покатился по земле. Потом, увидев, что с Роджером шутки плохи, оба поспешили удрать. В отель Кейсмент вернулся в ярости. И успокоился, записав в дневнике: „Праса-ду-Паласиу: толстенький и крепкий. Поразительно. Капли крови на трусах. Сладостная боль“.
Наутро он посетил британского консула, нанес визиты нескольким европейцам и бразильцам, с которыми познакомился прежде, когда служил тут. Кое-что удалось узнать. По крайней мере, выяснить, где скрываются двое беглецов с Путумайо. Консул и начальник полиции сообщили, что Хосе Иносенсио Фонсека и Альфредо Монтт, проведя некоторое время на плантации у реки Явари, обосновались ныне в Манаосе — „Перувиан Амазон компани“ устроила их в портовую таможню на должности пакгаузных надзирателей. Роджер немедля телеграфировал в министерство, прося срочно затребовать у бразильских властей ордер на арест этих преступников. И трое суток спустя получил ответ, что Петрополис выказал готовность удовлетворить это ходатайство. Полиции Манаоса уже отдано распоряжение задержать обоих. Однако их не выдадут Англии и будут судить в Бразилии.
Во второй вечер ему повезло больше. Босоногий паренек, торговавший цветами на улице, откровенно предложил себя Роджеру, когда тот, справляясь, сколько стоят розы, поглядел на него многозначительно. Они ушли на небольшой пустырь, где в темноте слышалось частое дыхание парочек. Эти уличные случайные встречи, чреватые большим риском, неизменно вызывали в нем смешанное чувство возбуждения и брезгливости. От продавца цветов несло потом, но его густое дыхание, жар его тела, сила его объятий разгорячили Роджера и очень быстро подвели его к кульминации. Входя в гостиницу, он заметил, что портье недоуменно смотрит на его брюки, покрытые пятнами и вывоженные в земле. „На меня напали“, — объяснил он.
В третий вечер на Праса-ду-Паласиу произошла еще одна встреча: на этот раз — с молодым нищим, попросившим у него подаяния. Роджер предложил ему пройтись, и в открытом уличном баре они выпили по рюмке рома. Жоан повел его в свою лачугу из консервных банок и жердей, стоявшую в квартале трущоб. Покуда они раздевались, покуда возились в темноте на рогожной циновке, застилавшей земляной пол, Роджер, слыша снаружи собачий лай, думал, что вот-вот почувствует у горла клинок ножа или удар обрушившейся на голову дубинки. Он был готов к такому повороту событий: оставлял дома часы и серебряный карандаш, никогда не брал с собой много денег — только несколько купюр и монет, чтобы грабителям было чем поживиться, и они не злились. Однако ничего не произошло. Жоан проводил его почти до самого отеля и, прощаясь, с хохотом впился ему в губы. На следующий день Роджер обнаружил, что подцепил у него — или у продавца цветов — лобковых вшей. Пришлось идти за каломелью, а процедура эта всегда была ему крайне неприятна: он смущался от проницательных взглядов аптекарей — или, не дай бог, аптекарш, — а встречая порой понимающую и сочувственную улыбочку, впадал уже не в растерянность, а в ярость.
За двенадцать дней пребывания в Пара самым отрадным, но и самым тягостным впечатлением стал визит к супругам Да Матта. Когда Роджер служил здесь консулом, Жуньо, инженер-дорожник, и его жена Ирен, художница-акварелистка, сделались его лучшими друзьями. Они были молоды, привлекательны, веселы, общительны, жизнелюбивы. У них была прелестная большеглазая дочка Мария. Роджер познакомился с этой четой на каком-то официальном приеме, потому что Жуньо работал тогда в Департаменте общественных работ. Стали часто видеться, бывать в театре и кинематографе, катались на лодке. Сейчас чета встретила старого друга с распростертыми объятиями. Его повели ужинать в ресторан, где подавали острые и пряные блюда баиянской кухни, а маленькая Мария — ей было уже пять лет — танцевала и пела для него.
Ночью, в отеле, с боку на бок ворочаясь на кровати без сна, Роджер чувствовал то угнетенное и подавленное состояние, что сопровождало его едва ли не всю жизнь и неизменно усиливалось после одного или нескольких эпизодов, подобных тем, какие произошли накануне. В глубокую печаль повергала его простая мысль: никогда не будет у него такого уютного дома, как у Да Матта, и, чем ближе он к старости, тем горестней его одиночество. Он дорого платит за минуты покупной любви. И окончит свои дни, так и не изведав теплой близости с другим человеком, не обзаведясь женой, с которой можно обсуждать события дня прошедшего и планировать — грядущего, не народив детей, которым передаст свое имя, а после смерти своей — память о себе. И старость, если, конечно, ему суждено дожить до старости, он встретит, как бесхозяйный пес. И будет она убогой и нищей, хотя на дипломатической службе он получал вполне пристойное жалованье — просто никогда не умел откладывать на черный день, постоянно и очень щедро жертвуя различным обществам гуманитарного толка, боровшимся с работорговлей, за право коренных народов на выживание и сохранение своей первобытной культуры, а в последнее время — субсидируя организации, защищавшие древние традиции и язык Ирландии.
Но еще сильней его томили мысли о том, что он умрет, не познав настоящей любви, любви разделенной и взаимной — вот как у Хуньо и Ирен — любви, проникнутой пониманием друг друга и не нуждающейся для этого в словах, исполненной нежности, сквозившей в том, как брались они за руки, как переглядывались с улыбкой, следя за проказами маленькой дочки. И, как всегда, в подобном состоянии Роджер подолгу не мог уснуть, а когда наконец удавалось ухватить краешек сна, знал заранее, что в полумраке гостиничного номера непременно увидит печальную фигуру матери.
Двадцать второго сентября Роджер, Омарино и Аредоми отплыли из Пара в Манаос на пароходе „Хильда“. Неделя плавания стала сущей пыткой для Роджера, страдавшего от тесноты крошечной каюты, от грязи, которой заросла эта безобразная посудина, от тошнотворной еды и от несметного множеств москитов, с наступления темноты и до рассвета не дававших пассажирам покоя.
Как только прибыли в Манаос, Роджер вновь занялся поисками тех, кто удрал из Путумайо. В сопровождении британского консула посетил губернатора, сеньора Дос-Рейса, и тот подтвердил, что из столицы пришел приказ об аресте Монтта и Фонсеки. Почему же полиция до сих пор не задержала обоих? На это губернатор привел довод, показавшийся Роджеру вздорной отговоркой, — ждали, мол, когда он появится в Манаосе. А можно ли сделать это немедленно, пока обе пташки не упорхнули? Можно, будет исполнено.
Консул и Кейсмент с приказом об аресте должны были пропутешествовать от резиденции губернатора до управления полиции и обратно. Но затем начальник отрядил двоих агентов на портовую таможню, распорядившись арестовать Монтта и Фонсеку.
Наутро британский консул, пребывавший в полном расстройстве чувств, уведомил Роджера, что из попытки задержания ничего не вышло — а верней сказать, вышел самый настоящий фарс. Ему только что позвонил, рассыпаясь в извинениях, сокрушаясь и каясь, начальник полиции. Оказалось, что агенты оказались знакомы с Монттом и Фонсекой и, прежде чем доставить их в комиссариат, решили выпить с ними пива. Дело кончилось грандиозной пьянкой, агенты напились, арестованные же сбежали. Поскольку нельзя исключить, что полицейские получили от них деньги, обоих арестовали. Если факт подкупа будет доказан, обоих строго накажут. „Мне очень жаль, сэр Роджер, — сказал консул, — но, по правде говоря, я ожидал чего-то подобного. Вы сами работали в Бразилии и знаете здешние нравы не хуже меня“.
Роджеру и без того нездоровилось, а от этой неудачи стало совсем скверно. В ожидании корабля в Икитос он большую часть времени провел в постели, мучаясь от жара и боли в мышцах. Однажды, пытаясь сопротивляться этому одолевающему чувству бессилия, он записал в дневнике: „Трое любовников за ночь, из них двое — матросы; меня вы…ли шесть раз; я шел в отель, широко расставив ноги, как роженица“. При всей его мрачности подобные преувеличения заставили его расхохотаться. Он, всегда выражающийся на людях так взыскательно и учтиво, неизменно испытывал жгучую потребность уснащать свои интимные записи непристойностями. Неодолимое желание сквернословить — копролалия — доставляло ему удовольствие.
