Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева
Паломник должен быть внутренно-одинок, только тогда он проникается всем. Мне в жизни не удалось — паломничество. (А помните Kristin[49] — под старость лет — когда ее ругали мальчишки, а она, улыбаясь, вспоминала своих — когда были маленькими… Точно со мно́й было.)
_____
У меня три Пушкина: «Стихи к Пушкину», которые совершенно не представляю себе чтобы кто-нибудь осмелился читать, кроме меня. Страшно-резкие, страшно-вольные, ничего общего с канонизированным Пушкиным не имеющие, и всё имеющие — обратное канону. Опасные стихи. Отнесла их, для очистки совести, в редакцию Совр<еменных> Записок, но не сомневаюсь, что не возьмут — не могут взять[50]. Они внутренно-революционны — та́к, как никогда не снилось тем, в России. Один пример:
Потусторонним
Залом царей:
— А непреклонный
Мраморный сей,
Столь величавый
В золоте барм?
— Пушкинской славы
Жалкий жандарм.
Автора — хаял,
Рукопись — стриг.
Польского края —
Зверский мясник.
Зорче вглядися,
Не забывай:
Певцеубийца
Царь Николай
Первый.
Это месть поэта — за поэта. Ибо не держи Н<иколай> I Пушкина на привязи — возле себя поближе — выпусти он его за границу — отпусти на все четыре стороны — он бы не был убит Дантэсом[51]. Внутренний убийца — он.
Но не только такие стихи, а мятежные и помимо событий пушкинской жизни, внутренно-мятежные, с вызовом каждой строки. Они для чтения в Праге не подойдут, ибо они мой, поэта, единоличный вызов — лицемерам тогда и теперь. И ответственность за них должна быть — единоличная. (Меня после них могут просто выбросить из Совр<еменных> Записок и вообще — эмиграции.) Написаны они в Мёдоне, в 1931 г. летом — я как раз тогда читала Щеголева: «Дуэль и Смерть Пушкина»[52] и задыхалась от негодования.
_____
Есть у меня проза — «Мой Пушкин» — но это моё раннее детство: Пушкин в детской — с поправкой: в моей. Ее я буду читать на отдельном вечере в конце февраля[53]. И есть, наконец, французские переводы вещей: Песня из Пира во время Чумы, Пророк, К няне, Для берегов отчизны дальной, К морю, Заклинание, Приметы — и еще целый ряд, которых никак и никуда не могу пристроить. Всюду — стена: «У нас уже есть переводы». (Прозой — и ужасные.) Вчера на французском чествовании в Сорбонне[54], по отрывкам, читали Бог знает что́. Переводили — «очень милая барышня» или «такой-то господин с женой» — частные лица никакого отношения к поэзии не имеющие. Слоним мои переводы предложил Проф<ессору> Мазону[55] — Вы, наверное, знаете — бывает в Праге — так о́н: — Mais nous avons déjà de très bonnes traductions des poèmes de Pouchkin, un de mes amis les a traduites avec sa femme…{21} И это — профессор[56], и даже, кажется — светило.
_____
Кончаю. Очень надеюсь на встречу. Вместе поедем в Версаль — там лучшее — Petit Trianon{22}[57], весь заросший, заглохший, хватающий за́ душу. И в Fontainebleau — где Cour des Adieux{23}[58] (Наполеона с Францией). Хорошо бы — весной, и на подольше в Париж — устроиться можно дешево — даже в гостинице. Быт легкий, есть всё на все цены. И весна в Париже — лучшее время. — И — Бог знает — что́ со мной будет потом…
Если есть более или менее реальные планы — в смысле времени и мест пишите сразу. Хорошо бы начать с Франции.
Обнимаю Вас и всячески приветствую Вашу мечту.
Любящая Вас
МЦ.
Сердечный привет Августе Антоновне.
Сердечное спасибо за присланное.
Впервые — Письма к Анне Тесковой. 1969. С. 148–151 (с купюрами); СС-6. С. 448–450. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 268–271.
11-37. В.В. Рудневу
Vanves (Seine) 65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
2-го февраля 1937 г.
Дорогой Вадим Викторович,
На Пушкине не рассоримся[59] (поздно уже!) — найдем способ сговориться и помириться.
Предлагаю в первом стихотворении выпустить четверостишия — личные, слишком в упор:
Ох, бродатые авгуры
Томики поставив в шкафчик
Поскакал бы, Всадник медный.[60]
Перечтите без них — и увидите, что стихи уже приемлемы. Неприятны, скажем, но — приемлемы.
Очень бы хотелось оставить: Уши лопнули от вопля…[61]
Не будьте plus royaliste quele Roi!{24} Ходасевич пушкиньянец — а стихи — приветствует![62] В этом ни один слой эмиграции, лично, не задет.
Два последних: 1) Что вы делаете, карлы, и «Пушкин — тога» и т. д. остаются непременно. Первое (золото и середина) — формула, а второе — конец, без конца — нельзя.
Видите, я сразу пошла навстречу — шагните и Вы. Иначе ведь — цензура, то, от чего так страдал Пушкин.
Та́к никто лично не задет: «Карлы» — не эмигрантская специальность, они всегда и всюду. А «попугаи» есть ведь и обиднее, и они тоже — везде и всюду: там и здесь, тогда и сейчас.
Думайте и отвечайте поскорее.
Я бы на Вашем месте — пошла на уступку. Может — и с пометкой несогласия, это — вполне законно. Хотя — с чем тут <подчеркнуто два раза> не соглашаться?
Жду.
МЦ.
Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 107–108. Печ. по тексту первой публикации.
12-37. В.Н. Буниной
Дорогая Вера,
Увы! Вашу открытку получила слишком поздно, а именно около 7 ч<асов>, когда уже «все ушли».
Насчет зала еще ничего не предприняла[63], ищу человека, к<отор>ый бы этим занялся, п<отому> ч<то> — по опыту знаю — у меня такие дела совсем не выходят.
Спасибо за пальто. Сердечный привет. Очень жаль, что так вышло.
МЦ.
5-го февраля 1937 г.
Деньги от Зеелера получила — 150 фр<анков>. Видела в тот день очень много старых и странных писателей[64].
Впервые — НИ. С. 507. СС-7. С. 296. Печ. по СС-7.
13-37. В.Н. Буниной
Vanves (Seine) 65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
8-го февраля 1937 г., понедельник
Дорогая Вера,
Нам с Вами и нам с pneu — решительно
