Дмитрий Урнов - Кони в океане
Пришлось третью подпругу из примечаний вычеркнуть и грешить против истины, но я утешался тем, что самому Стивенсону редактор запретил разоблачать «Остров сокровищ».
— Что! Чары разрушать? — так сказал редактор, и Стивенсон смирился.
А все-таки третья подпруга тревожит лошадь, и лошадь будет бить задними ногами до тех пор, пока не отделается от помехи. Разве бьет и брыкается эта лошадь меньше дикой? У ковбойской лошади — искусство. Дикий неук, оказавшись под седлом, не обязательно будет сразу бесноваться, а искушенный ковбойский конь, исполняя роль «дикой лошади», неустанно брыкается, и как брыкается! Не меньше и не больше дикой — иначе, как говорил Пушкин, желая объяснить разницу между творчеством и жизнью.
Уздечка снята, ковбой держится одной рукой за веревку, перекинутую через шею лошади, а вторая рука свободно откинута. Продержаться на беснующейся лошади надо всего десять секунд. Куда там диким!
Что касается диких, то помню, как к Николаю Насибову, жокею международной категории, бившему крэков мирового класса, пресса приставала с вопросом, перегонит ли он мустанга.
— М-мустанга! — сказал мастер. — Да классный финиш на современной скаковой дорожке — это высшая резвость коня, которую когда-либо видело человечество!
Мы видели буланого Билли Кида: конь был назван по имени того самого плачевно-легендарного ковбоя, занятием которого служил не скот, а грабеж. Вместе с кличкой от своего крестного праотца буланый дьявол унаследовал и склонность к разбою. Грабил он бывалых ездоков.
Прежде чем участвовать в состязаниях, всадник делает взнос, и не обидно потерять свои деньги в результате борьбы, но четырехногий Билли Козел не оставлял претендентам и этого удовлетворения. Конь мгновенно разделывался с ними, как бы говоря: «Плакали ваши денежки!» Абсолютного чемпиона по ковбойской езде Билли выкинул из седла на наших глазах с такой скоростью, что никто не успел разглядеть, как, собственно, это случилось. Но вообще техника этого матерого преступника была такова. Толкаясь сразу всеми четырьмя ногами, он прыгал высоко вверх. Это и называется «козел», но само по себе еще не так страшно, если наготове быть. Зато там, наверху, в высшей точке «козла», Билли Кид умудрялся кинуть задними ногами еще раз — винтом. И тут уж удержаться в седле невозможно просто по законам природы.
За один сезон конь-козел поставил рекорд: из тридцати всадников на нем не могли усидеть двадцать девять. Одного, наверное, буланый потрошитель просто пожалел.
— Ах, Билли! Вот это Козел! — только и твердил, находясь под впечатлением, Томас.
Потом он восторженно обратился ко мне:
— А ты хотел бы попробовать такую езду?
А я хотел его спросить, что же это он, ратуя за натуральность и прославляя полудикую свою Дакоту, все же перебрался на промышленный Запад.
«Знаешь, сколько у нас в Северной Дакоте старинных русских сел?» — звучит вопрос Томаса у меня в ушах. Не знаю. А этот ковбой, потомок американских пионеров, почитает русских крестьян-переселенцев.
Русская тройка — символический магнит. По удивительному совпадению в то же время популярной сделалась песня «Ехали на тройке с бубенцами». Хотелось достать, естественно, пластинку, и мы отправились в магазин. Американского названия песни мы не знали и потому попросили «пластинку с русской мелодией».
— На русские мотивы песен у нас очень много, — отвечал продавец. — Прошу вас, напойте, что вы ищете.
Очень скоро продавец пришел в замешательство.
— По вашему пению затруднительно определить мотив, джентльмены!
На помощь пришла продавщица, она угадала, что нам нужно. Мы подтянули ей, продавец тоже запел, и некоторое время в магазине звучало:
Дорогой длинною и ночкой лунною,И с песней той, что вдаль летит, звеня…
— А вы слышали, — обратился к нам продавец, — что в Америку сейчас привезли настоящую тройку?
И вот американские русские потянулись к нашей тройке. Я говорю не о политической эмиграции. То был трудовой народ. У многих путь в Америку начался еще в третьем и четвертом поколении. И как часто слышали мы от типичных американцев то, что услышали от профессора кафедры коневодства в университете штата Огайо. «Я, собственно, русский. Нет, по-русски я не говорю. Но прадед мой из Воронежа». Пришел пасечник Марченко, обосновавшийся здесь во времена, описанные Короленко в «Без языка». «Приезжайте ко мне в Коннектикут», — прислал письмо конструктор самолетов Игорь Иванович Сикорский, и надо бы поехать, да руки были заняты — вожжами.
А одна встреча все же состоялась именно благодаря вожжам и копытам. Должна была состояться во что бы то ни стало, иначе нам не было бы дороги домой, ибо весь московский ипподром во главе с Григорием Башиловым нас напутствовал: «Повидайте Джони!»
— И потребуйте от него ответ, — добавил Валентин Михайлович Одуев, — почему Вильям придержал Крепыша в последнем повороте?
Расшифрую: Вильям — отец Джони, великий наездник. Крепыш — великий рысак. Все это было больше полувека тому назад, в начале нашего столетия, когда в Москве разыгрывался Интернациональный приз. И тогда на «короле русских рысаков», сером Крепыше, в силу странных, до сих пор не выясненных обстоятельств, ехал Вильям Кейтон, да, достойный мастер, «король езды», но — американец. А решалась в том призе честь русской породы. Наш серый великан на последней прямой проиграл секунду гнедому американцу по кличке «Дженераль-Эйч». Так получилось… А как получилось? Давно это было, но рана свежа и поныне! А Валентин Михайлович был великий знаток истории конного спорта. Всю жизнь посвятил он изучению рысистых бегов. Как только выходила какая-нибудь «лошадиная» книга, он тотчас писал рецензию, и автор в ней выглядел невежда невеждой. Валентин Михайлович не считал за труд указать множество всяких неточностей.
«Глубоко ошибочно думать, — писал, например, Валентин Михайлович, — будто резвость великого Крепыша уже к четырем годам достигла двух минут и восьми секунд. Общеизвестно, что в то время наш несравненный рысак успел показать еще только результат в две минуты восемь секунд и семь десятых на полторы версты, и лишь два года спустя, в расцвете сил, серый гигант в руках Константинова (камзол белый, рукава голубые), сменившего коварного Кейтона, совершил свой феноменальный финиш…»
Тут же Валентин Михайлович приводил свое описание этого исторического бега с указанием множества подробностей: какова была в тот день на ипподроме погода, сколько публики и какие заметные лица находились среди зрителей… Нас же он не только перед отъездом снабдил детальнейшим описанием злополучного приза, но, кроме того, направил вдогонку нам письмо, которое настигло нас в Техасе, настигло и — потрясло даже ковбоев, безразличных ко всему, что не ковбойство. Уже не «дела минувших дней», не «предания старины глубокой» содержались в письме. То была исчерпывающая инструкция, как найти последнего из Кейтонов, наследника этой наездничьей династии, тоже наездника — Джони Кейтона. Из Москвы в Америку Валентин Михайлович сообщал адреса американских ипподромов, распорядок призовых дней, а попутно состояние дорожки того или иного ипподрома на сегодня.
— Давно ваш соотечественник живет в Америке? — спросили ковбои, когда я им прочел письмо, добавив просьбу помочь в поисках Джони.
— Нет, он даже в Москве никуда не выезжает за пределы Беговой улицы и Скакового поля, окаймляющих наш ипподром.
В почтительнейшем молчании широкополые шляпы склонились над исписанной бумагой. Не понимая слов, они воспринимали самый дух, исходивший от этих исполненных иппического (иппос — по-гречески лошадь) энтузиазма страниц. Перевел я им и первую инструкцию с описанием рокового приза, когда Крепыш проиграл, а Кейтон, отец Джони… вот мы и не знали, что думать, что тогда получилось?
— Что думать? — взорвался Томас. — Говорю я тебе, что это у ковбоев грязь только на сапогах. Мы найдем этого Джони, и мы заставим его ответить за все!
Томас вызвал жену и велел ей связаться по телефону со всеми ипподромами, которые перечислены были Валентином Михайловичем («Хотя и не ковбой, но — человек!») и где мог находиться Кейтон-младший («С-спортсмен!»). Томас вызвал жену, потому что телефон — не лассо: руки плохо слушались ковбоя, когда ему приходилось держать что-нибудь еще, кроме веревки, поводьев или вожжей. Жена держала телефон, и вскоре Джони был обнаружен, согласно инструкциям Валентина Михайловича, на ипподроме в Колорадо-Спрингс.
— Едем! — сказал Томас. — Доктор, Фредди и ты, Билли, вы останетесь с тройкой, а мы с ним едем!
Но тут на нашем пути обнаружилось препятствие, которого и сам Валентин Михайлович не мог предусмотреть. Среди окружавших нас людей оказался один, вполне официальный представитель, заявивший, что далее двадцати пяти миль я, как иностранец, не имею права уклоняться от маршрута, предусмотренного заранее. Иначе, сказал этот человек, мной займутся государственные органы.
