Василий Стенькин - Без вести...

Иннокентий, когда узнал, что Нейман при Гитлере угодил в концлагерь, даже не очень поверил. Спросил об этом самого Рудольфа, тот рассмеялся: «А ты думал, что при Гитлере все немцы были фашистами? Нет, были у нас и честные люди!»

В тот день Иннокентий собирался уже идти домой, но Рудольф положил свою тяжелую руку на его плечо.

— Отработались, товарищ Иннокентий?

От необычности такого обращения у Каргапольцева тревожно сладко заныло сердце. Иннокентий растерянно улыбнулся, ответил:

— Выходит так, товарищ Рудольф.

— Может быть, заглянете ко мне, если не спешите...

— Торопиться особенно некуда. Только стоит ли беспокоить вас?

— Думаю, что стоит.

Нейман жил тут же, в трехстах шагах от завода, в особняке. Иннокентий повесил на вешалку, мокрую куртку и фуражку, пошел вслед за хозяином. Широкая тахта, круглый стол посредине, тумбочка с радиоприемником и несколько стульев с обивкой вишневого цвета. Ничего лишнего в комнате не было. Рудольф гремел на кухне стаканами и тарелками. Скоро вошел, принес бутылочку и все, что к ней полагается.

— Осматриваетесь? Думаете, наверно, что так жить можно?

— Именно так и подумал.

— Я механик. А рабочий живет плохо. Ну, садись к столу.

Иннокентий немного смутился, подумал: «За каким дьяволом он приволок меня к себе, да еще угощает?»

Они выпили по рюмке, закусили. Нейман налил по второй, отодвинул свою рюмку и повернулся к собеседнику. Улыбка, которая так понравилась Иннокентию, исчезла с его лица.

— Скажи, Иннокентий, только совершенно откровенно. Может, ты мне не очень доверяешь?

— Нет, почему же... — Иннокентий пожал плечами.

— Ладно. Так вот, скажи совершенно откровенно, почему ты не возвращаешься на родину? — Нейман заметил, как что-то дрогнуло в лице Иннокентия.

Каргапольцев отвел взгляд и уклонился от прямого ответа:

— У нас в лагере был хороший парень, мой земляк Базаров... Стал добиваться возвращения домой... Вскоре его пришибло бревном. Все знали, убили парня... Да разве это один случай, когда находили мертвыми тех, кто хотел вырваться отсюда... Поэтому не знаю, что и сказать вам.

— Понимаю, вопрос нелегкий, но я спрашиваю не из простого любопытства.

— Что ж, пожалуй, отвечу... — Иннокентий задумался, две большие складки образовались у него на лбу. Он пригладил ладонью седые волосы и тоже отодвинул свою рюмку.

— Так, спрашиваете, почему не еду на родину? Главная причина в том, что не больно-то хочется попасть и там в лагерь.

— Что ж ты такое натворил, что тебя непременно надо в лагерь?

— Ха, натворил, — горько усмехнулся Иннокентий. — Говорят, попасть у нас там в лагерь плевое дело — хватит и того, что был в плену...

— Ну, это ты зря... Выдумываешь.

— Зря, говорите? Выдумываю? — Неожиданно закипел Иннокентий. — А пошто мне выдумывать, какой резон? Родина... В сорок девятом году совсем собрался домой и вдруг встретился со своим земляком. Он приезжал в Германию по делам службы. Знаете, что он рассказал под большим секретом? Не знаете, откуда вам... Так вот, на самых тяжелых работах в Забайкалье трудятся такие, как я, пленники. Колупают уголек, моют золото в тайге, валят лес в лютые морозы. А ведь Забайкалье моя родина, отчий край... — Лицо Иннокентия раскраснелось, глаза потемнели, ноздри начали вздрагивать. Нейман слушал его, не перебивая. Иннокентий, наконец, умолк.

— Да, — неопределенно произнес Рудольф. — А этот земляк... того... не провокатор?

— Нет, — твердо ответил Иннокентий. — Он взял с меня клятву: никому ни слова. Так что у него не было никакой корысти.

— Так что же он сказал-то: все эти бывшие пленные в заключении, что ли?

— А и не поймешь... Живут, говорят, в бараках, охраняют их солдаты. Воли в общем нет, на все надо просить позволения: дом рядом, а съездить туда нельзя, за каждым шагом слежка. Нет, такая жизнь мне ни к чему. К чертовой матери! Лучше здесь подохнуть... А еще тот земляк сказал, что почти всех таких, как я, отправили на Колыму. Кого на двадцать, кого на двадцать пять лет.

Нейман долил рюмки. Они молча выпили. Иннокентий закрыл ладонью глаза и долго сидел неподвижно. Сказал, наконец, с чувством:

— Вот так-то. Не манит меня в те места, дорогой товарищ.

И вдруг будто чего-то испугался, с робостью проговорил:

— Простите, господин Нейман, ежели я чего-нибудь не так...

— Нет, почему же, все правильно. Скажи, товарищ Каргапольцев, ты в партии состоял?

— Нет, в комсомоле был, — Иннокентий не боялся этой откровенности, потому что в плен попал с комсомольским билетом в кармане. Правда, другим раньше он об этом не рассказывал.

Рудольф потихоньку постукивал вилкой по столу.

— А я когда-то состоял в Коммунистической партии, — тихо проговорил он. — Потом по дурости выбыл.

Он поднялся из-за стола, потянулся.

— Время позднее, давай спать, друг Иннокентий. Твоя казарма далеко, на дворе дождь и темень.

Нейман постелил гостю на тахте, а сам ушел в спальню. Они долго не могли уснуть: у каждого были свои заботы, свои думы.

Хозяин думал о том, что он странным образом верит и симпатизирует этому русскому парню, что у парня этого честная душа, только мечется она у него, попорчена чуть: такое соврать о вернувшихся на родину пленных! Не может этого быть, тут что-то не то. От несчастий все это у него, от страха.

Гость с тревогой думал, что зря, пожалуй, открылся этому немцу. За четыре года Иннокентий ничего плохого о нем не слышал, но черт его знает, все же немец.

Иннокентий, наконец, заснул. Спал он беспокойно.

Время никогда не останавливается, оно идет и идет... Минуло два месяца с того дня, как Иннокентий был первый раз в гостях у Неймана. Теперь они встречались чаще, отношения их стали ближе, но механик ни разу не возвращался к той незаконченной беседе. Он, видимо, ждал, когда Иннокентий сам расскажет о своей жизни в плену. А у Каргапольцева не было желания тревожить зарубцевавшиеся раны. Но однажды у них снова возник разговор о патриотическом долге, о Родине. Жена Рудольфа, белокурая Изольда, не мешала их беседе. Иннокентий уже привык к Рудольфу, обращался к нему на «ты».

— Ты как-то спрашивал, много ли у меня грехов перед Родиной? Могу покаяться.

— Очень хочу знать о тебе побольше, мой друг. — Нейман повернулся к гостю, поудобнее устроился на тахте.

— Ну, слушай тогда... — Иннокентий поднялся со стула, медленно заходил по комнате.

— Все началось 23 октября сорок второго года в девятнадцать часов сорок с чем-то минут, когда мой самолет, подбитый зенитным снарядом, упал в тылу врага. С этого началась моя жизнь в плену. — Каргапольцев расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— Прошел я, стало быть, свой срок в лазарете и вот привезли меня в Бобруйский лагерь... Нашего брата там тысячи: многие чуть живы, диву даешься, в чем держатся. Обмундирование у меня было еще ничего, а другие все оборванные.

Освободили мне, стало быть, в бараке местечко на нарах, и стал я военнопленным за номером 43872, фамилия моя, имя с того дня исчезли. Даже для меня самого. Отзываюсь только на номер.

Иннокентий остановился, задумался.

— Не знаю, о чем рассказывать. Если все по порядку — длинно получится. Да и не ново, ты про такое сколько раз слышал, однако.

— Говори, друг.

— Ладно. Жратва жуткая: кусок хлеба, баланда из грязной свеклы, из гнилой капусты. Кто мог ходить, выгоняли на расчистку дорог и развалин. В долгие ночи обдумывали план побега. Один раз, когда мы работали в городе, укрылся меж развалин и просидел дотемна. Всех увели в лагерь, а я решил пробираться к своим. Куда идти, понятия не имел. Не успел добраться до городской окраины, схватили, всыпали. Обмундирование отобрали, выдали лохмотья — и в карцер на две недели... Ладно. Не буду на такие подробности время тратить. В общем, прожил я так целый год, ослаб, сил нет... Как-то приехали к нам офицеры РОА, махровые, значит, изменники, под угрозой расстрела записали нас в свою армию. Я со своей мыслью тогда был: думал, оттуда будет легче убежать к партизанам или махнуть через линию фронта. Собрали из нас команду, человек двести «добровольцев», привезли в Люблин. На второй день всех, кто имел высшее или среднее образование, по одиночке вызывали к коменданту пункта формирования... Одним словом, получил назначение в школу пропагандистов под Берлином, в местечке Вустрау. Началось наше обучение. Что ни урок, то восхваление фашизма, клевета на все советское. Когда стало невмоготу слушать эту брехню, я снова бежал, опять поймали. На этот раз не били, а доставили прямо в гестапо. И началось: кто, куда, зачем? Рассказываю, как есть. Видно понравилась моя прямота: направили в «зондеркоманду», в особую, значит, команду, почти в самом Берлине. Иногда эту команду называли «экономическое бюро». Кого там не было: экономисты, инженеры, врачи, агрономы... Чем занимались? Разбирали литературу. При «зондеркоманде» была большая библиотека. Туда свезли, однако, все специальные книги, награбленные на советской территории. Я отбирал литературу по ветеринарии и зоотехнии, составлял каталоги и аннотации. Режим строгий — не убежишь. Так прошло полгода... Снова вызывает офицер. «Ты есть коммунист?» — спрашивает. «Нет, — отвечаю, не успел вступить».