Борис Яроцкий - На всех фронтах

Случилось так, что я пришел с окопов повидаться с родителями только на второй день после их отъезда. Застал пустую хату. На дверях висел, как всегда, незапертый замок. У нас до войны хаты не принято было запирать. Замки если и висели, то, как говорят, для честных людей.

Подошел ближе к двери, слышу: жалобно кричит в хате кот. Он, видимо, случайно оказался там, когда мать закрывала хату, и больше суток просидел взаперти голодный. Когда открыл дверь, кот как ошалелый выскочил на улицу. Затем вернулся ко мне, стал ласково тереться о мои ноги.

…Очень ясно, до мельчайших подробностей вспомнился мне теплый, солнечный, с утра радостный, воскресный день двадцать второго июня. Мы, ремесленники, получили увольнение до понедельника. В двенадцатом часу, пока еще не наступила жара, прохаживались в шахтерском парке культуры и отдыха рудника Вечерний Кут. Одеты были в новенькую парадную форму, с иголочки: гимнастерка подпоясана новеньким блестящим ремнем с большой бляхой, на которой виднелись крупные буквы РУ; брюки навыпуск отутюжены так, что можно, как мы шутили, руки порезать о складки; черные хромовые ботинки надраены — смотрись в них, как в зеркало; форменная фуражка, наша гордость, натянута пружиной, как барабан.

А когда мимо нас проходили девчонки, мы «несли себя», не чуя под собой ног, почти не дышали и краснели, как вареные раки. Из репродукторов парка лилась бодрящая музыка: марши и военные песни сменяли друг друга. Народ, беззаботно-спокойный, проводил свой выходной день. И вдруг умолкли все репродукторы… А через некоторое время, заглушая шорохи и трески далеких грозовых разрядов, послышался голос московского диктора:

— Товарищи! В двенадцать часов дня будет передано по радио важное правительственное заявление!.. — Диктор еще и еще раз повторял эти же слова.

Со всех концов парка к репродукторам стала стекаться гулявшая публика. Поспешили и мы. В образовавшейся довольно большой толпе люди строили разные прогнозы, терялись в догадках. Но когда начал говорить Молотов и произнес слова: «…Немецко-фашистская Германия, нарушив пакт… вероломно напала…» — всем стало ясно — война!! В толпе воцарилась тишина. Это было настолько ошеломляюще-неожиданным, что люди оцепенели. Нет!.. Советские люди, конечно, знали, что обстановка в мире очень сложная, даже тревожная. Фашистская Германия покорила почти всю Европу. О войне говорили, к ней готовились. Были уверены: сейчас враг не осмелится… Завтра, а то и… послезавтра фашист полезет, однако мы успеем подготовить ему достойную встречу… Но чтобы сегодня, в это солнечное воскресенье!.. Это был гром среди ясного неба.

Враз кончился для нас чудесный день, померкло солнце, хотя небо было все такое же безоблачное. Забыв о своей парадности, о том, что собирались ехать на побывку домой, мы заторопились в училище. На душе было еще до конца не осознанное щемяще-тревожное чувство, новое для нас, пацанов, чувство чего-то чрезвычайного и страшного.

Заявление по радио взбудоражило, взволновало, потрясло… Оно в считанные часы подняло весь рудник. Во второй половине этого же дня мы уже разносили повестки призывникам первой очереди. А в военкомате выстроилась и быстро росла очередь добровольцев.

Да!.. В этот день война круто, вмиг повернула судьбы миллионов людей, закрутила ими, завихрила, разбросала… Это вплотную коснулось и нашей семьи. Думая обо всем этом, мне захотелось что-то оставить оккупантам… И я придумал: «Напишу фашистам «пламенный привет!».

У нас дома было много разных красок и кистей. Мы со старшим братом увлекались рисованием, одно время даже посещали изостудию при железнодорожном клубе, где нас учил рисовать, и не только учил, а и воспитывал замечательный человек, художник-самоучка Майденов. Он нам прививал любовь к живописи, ко всему прекрасному.

Нашел я лист чертежной бумаги, взял черную краску и большими буквами написал: «Враг будет разбит! Победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!» Приколов лист на стене, я остался доволен этой первой «диверсией», устроенной мною на полном серьезе.

— Пускай немчура знает наших! — сказал я вслух, хотя в хате никого не было. Даже кот упрямо не хотел входить, боялся, видимо, снова оказаться взаперти.

Вышел я на улицу, закрыл дверь и повесил замок. Постоял, мысленно прощаясь с хатой, вишневым садом, где знакома была каждая ветка, огородом, который каждую весну приходилось перекапывать лопатой, поднимая тяжеленный мокрый жирный чернозем, и быстро пошел пешком по выжженной летним зноем южной украинской степи на рудник Вечерний Кут. Там находилось мое ремесленное училище, в котором проучился уже целый год. Не ведал я тогда, что навсегда покидаю родное гнездо моего детства.

…И вот я снова рядом с отцом. Смотрел на дорогое мне лицо, лицо, на котором были знакомыми и родными и каждая морщина, и эта щетина, уже двое суток не видевшая бритвы, и большой шрам чуть ниже левой щеки. К шраму я привык с самого детства, как только начал помнить себя. Без него не представлял своего отца. Шрам был большой, с грубыми узлами. Брился отец только «опасной» бритвой. Я всегда переживал, мне казалось, что он обязательно срежет эти узлы.

Нас разлучила и свела военная судьба. Отец и сын. Оба в серых солдатских шинелях, шапках-ушанках, кирзовых сапогах. Правда, как курсант военной школы, я был подпоясан кожаным ремнем, а отец — брезентовым.

Когда мы задали друг другу первые вопросы, когда несколько улеглось волнение от неожиданной встречи, я предложил отцу пойти в город. У меня ведь было в распоряжении почти два часа. В то же самое время мы оба понимали, насколько этого мало… Мне хотелось, чтобы отец где-нибудь перекусил, ведь он со вчерашнего дня ничего не ел. Но вблизи школы ни столовых, ни буфетов не было, а далеко в город мы уходить не могли. В одном из ближайших ларьков, на нашу удачу, были бутерброды из зачерствевшего, замерзшего иссиня-черного хлеба с ломтиками соленой-пресоленой селедки. Но и эти бутерброды продавались только в «комплекте» с брагой. Брага — это напиток, как говорили в городе, среднего рода: что-то между пивом и квасом. Вот так, стоя на морозе за стаканом этой сомнительной жидкости, мы и провели оставшееся время моего увольнения.

— Где же ты, батько, сейчас воюешь и как оказался здесь, в Саратове? — стал расспрашивать я.

— Отож… как отвез мать с Лидой в Тюмень, меня вместе с долгинцевскими железнодорожниками направили под Сталинград, — начал рассказ отец. — Были сформированы отряды от нашего наркомата. Нам сказали, что будем обслуживать воинские перевозки для Сталинграда. Но прежде чем водить поезда, нас послали на прокладку новых веток: Кизляр — Астрахань, Иловля — Петров Вал, Ахтуба — Причальная. Говорили, что старая сталинградская дорога не обеспечивала быструю переброску войск и техники. А когда начались бои в самом Сталинграде, я обслуживал поезда на ветке Ахтуба — Причальная. Доставалось нам!.. Особенно трудно было в октябре и ноябре. Фашистские самолеты охотились за каждым нашим поездом. Бомбили нас, обстреливали из пулеметов… Повидал я, Митя, убитых и покалеченных!.. Фашист проклятый разрушал бомбами пути, расстреливал паровозы. Мы тут же восстанавливали дорогу, заменяли паровозы на резервные, ставили соскочившие вагоны на рельсы… Случалось так, что не успевали восстановить поезд, как новый налет. А тут еще ветры в степи пронизывают до костей! В ноябре прибавились морозы и колючая снежная пыль пополам с песком, страшно вспомнить!..

— А что это у тебя с рукой? — обратил я внимание на его неестественно прямой безымянный палец правой руки.

— Та это… Ставили на место вагон после бомбежки, и, сам не пойму как, немного прижало мне руку… Но ездить сейчас стало намного легче, — продолжал отец. — После окружения немцев они почти перестали нас бомбить. Не до нас им теперь. Поэтому и отпустили меня на денек в Саратов, а то бы и не встретились.

— Ну а как же ты меня, батько, все-таки нашел? — поинтересовался я. Этот вопрос у меня возник сразу же, как только сообщили, что на проходной ждет отец. Ведь наша школа была закрытым учебным заведением особого назначения, одним словом, спецшкола.

Отец ответил в свойственной ему манере:

— Нашел, и вся недолга… Язык до Киева доведет.

Я ему возразил:

— Ничего себе, язык доведет!.. Полевая почта не Киев, очень немногие знают, где она находится. И эти немногие не скажут: не положено раскрывать ее дислокацию. Разве что сам военный комендант…

— Вот как раз твой комендант и не захотел помочь! — с обидой в голосе ответил отец. Он замолчал, и я понял, что настаивать на своем бесполезно, да и выглядело бы это по-детски.

Рассказал мне отец подробно о своих похождениях в поисках нашей спецшколы лишь спустя два года и четыре месяца, но об этом разговор впереди…

Стоя с отцом и беседуя у ларька, я, понятно, не мог рассказать ему, что изучаю в спецшколе и кем буду. Да он и сам, умудренный жизненным опытом, все понимал и никаких лишних вопросов не задавал, чтобы не ставить меня в затруднительное положение. Он только беспокоился о том, когда мы заканчиваем учебу и куда меня могут направить, на какой фронт. И тогда я решил ему на всякий случай сказать, что после окончания курса обучения меня могут выбросить в тыл, на оккупированную немцами Украину, для выполнения задания.