Валерий Осипов - Тайна сибирской платформы
Старичок оживляется, на лице у него умиление. Чувствуется, что человек говорит о близком сердцу предмете.
— А лошадь? Умное животное! К примеру, нагрузил на трехтонку три тысячи килограммов муки или количество людей такого же веса. Машине все равно. Она и то и то одинаково свезет. А лошадь — нет. Ей не все равно — человек ли на возу сидит, или два ящика на столько же килограммов. Человека она быстрее повезет, легче, потому что живой вес. А живому весу, понятное дело, всегда быстрее надо ехать, чем мертвому. Или другой пример. Семьдесят килограммов спирту лошадь всегда легче везет, чем пятьдесят железа. Почему? Живой вес, плещется. К тому же она понимает, лошадь-то, что спирт завсегда больше ждут, чем железо. Так-то!
Уходя, старичок дает мне ценный совет:
— Ты Репина не жди. Он еще неделю, может, не заявится. Иди в поселок и проси у кого-нибудь лошадь. К вечеру будешь на «Трубке Мира».
Отчаявшись дождаться легендарного мастера Репина, я так и поступаю: иду в поселок и начинаю «клянчить» в расквартированных в Новом организациях лошадь. Но мне ее никто не дает. Видно, здесь действительно лошадь ценится превыше всех других транспортных благ.
В топографическом отряде, например, сокрушенно разводят руками: только вчера было целых две лошади, а сегодня уже нет ни одной. Аэрофотосъемщики послали своего конюха пасти коней «всего» час назад. Начальник геодезической партии — добродушный малый в больших роговых очках — предпочитает даже израсходовать последнюю банку вишневого варенья и угостить меня чаем, но только не давать своего гнедого в яблоках жеребца. Постепенно до меня, человека городского и привыкшего к преимуществам механического транспорта перед гужевым, начинает доходить вся мудрость высказанных старичком конюхом мыслей.
Выручают мерзлотники. У них целый табун лошадей. Под расписку, составленную «мерзлотным» завхозом в высокопарных, торжественных выражениях, мне разрешается взять на два дня унылую конягу неопределенной серо-буро-гнедой масти. Коняга до того флегматична, что засыпает прямо на ходу. Видно, она не принадлежала к лучшим представителям лошадиной породы в Новом. Этим, наверное, и объяснялась щедрость мерзлотников.
Таинственный мастер Репин так и не появился. Оставляю ему записку — благодарю за консервы, за приют и выражаю сожаление, что не довелось встретиться.
…Спутников у меня не было.
— Дорога одна, — сказали мне в Новом, — Держись по ней — прямо к Мирному и приедешь.
Трасса Новый — Мирный обозначена следами гусеничного трактора. Две черные колеи указывают путь лучше всяких других дорожных знаков.
Через полчаса после выезда начинается знаменитая «Мертвая трясина». О ней я знал по рассказам. Чавкая копытами, лошадь идет по совершенно жидкой земле. Порой деревья стоят в воде, как во время половодья. Снизу веет холодом — на глубине всего тридцати сантиметров лежит вечная мерзлота. Кое-где из черной воды торчат редкие пучки желтой, умирающей травы. Местами из-под воды виднеются мокрые мхи. У них жалкий вид — не то что роскошные северные моховые ковры на Далдыне!
Бедная моя коняга! Ей пришлось форсировать болото, по брюхо проваливаясь в студеную черную воду. Она яростно выбрасывала вперед передние ноги, потом с громким хлюпаньем вытаскивала из трясины задние. Это было похоже на чудовищный галоп, снятый для кино в замедленном темпе. Я перекатывался по мокрой лошадиной спине от хвоста к гриве и обратно вместе со всем своим багажом. Теперь-то уж моему иноходцу дремать не пришлось.
Иногда топь кончалась, и мы выбирались на сухое место. Здесь стояла выгоревшая тайга. Резко пахло жженой древесиной. Тихие пожарища тянулись по обе стороны дороги. Черные, обуглившиеся деревья, сиротливо вырисовываясь на фоне серого неба, в немом протесте поднимали к небу посыпанные пеплом ветки. А над гарью слышался плач какой-то пичуги.
Порой тайга была окрашена в два цвета: внизу — черный, вверху — зеленый. Значит, недавний пожар прибило дождем, и он прошел, как говорят здесь, «первым этажом». Тайга завалена золой — сгорели все мхи и лишайники. Дымящиеся кучки пепла сохраняли формы бывших кочек и бугорков, но стоило только раздаться какому-нибудь громкому звуку — они мгновенно рассыпались.
В одном месте я был поражен необычным явлением. Дорога шла по холму, на котором, похожая на вынутые из печной трубы «ежики», стояла редкая роща черных, обгоревших лиственниц. Неожиданно лошадь громко заржала, и черная роща… исчезла, деревья рассыпались, превратились в прах. Уже потом, когда я рассказал об этом случае, мне объяснили, что раскаленный огненный пал, наверное, налетел на эту рощу внезапно и, испепелив деревья в одну секунду, ушел дальше. Смена температуры была так велика и произошла за такое короткое время, что лиственницы не успели рассыпаться, застыв до первого громкого звука.
Но как ни угрюмы пейзажи таежных пожарищ, они не вызывают мрачных мыслей. Жизнь, временно отступившая перед бешеным напором огненной стихии, снова возвращается в черную пустыню. Всюду видно, как пробивается из-под пепла трава, как рядом с обуглившимися «стариками» тянутся вверх молодые, зеленые побеги. Терпкий аромат распускающейся зелени мешался с лежалым, прошлогодним запахом гари и побеждал его.
Я ехал, смотрел и думал о том, что вот эта борьба жизни и смерти во всех ее резких, ожесточенных, яростных проявлениях и есть самая главная черта якутской природы. Эта борьба выражена здесь сильнее, чем где-либо в другом месте нашей страны. Тут, вдали от человеческого жилья, словно сошлись эти две силы для решающей схватки, оставив на огромном пространстве многочисленные следы проявления своих диких, необузданных страстей.
Уже начало темнеть, когда дорога вывела, наконец, к реке Ирелях, на берегу которой стоял поселок Мирный. До самого Мирного оставалось проехать еще несколько километров, но они оказались самыми трудными. Болото слилось с рекой, образовав одно сплошное месиво воды и грязи. Лошадь, проваливаясь по брюхо, медленно брела вперед. На небе зажглась первая звезда, заметно похолодало, а топи все не было конца.
Стало уже совсем темно, когда мы снова выбрались на сухое место. Вокруг не видно ни зги. Я отпустил поводья — лошадь сама пошла вперед, отыскивая дорогу по каким-то своим приметам. Но вот и она встала. Я соскочил с седла, сделал несколько шагов вправо, потом влево — дороги не было. Она упиралась прямо в реку. «Очевидно, здесь брод», — решил я и, взгромоздившись на своего «иноходца», тронул его к реке.
Несмотря на то, что моя коняга, пугливо храпя и приседая на задние ноги, всячески сопротивлялась спуску с высокого берега в бурную таежную речку, я упорно гнал ее в Ирелях. Я ничего не знал о прошедших недавно в этих местах сильных дождях, которые смыли все броды и переправы. В темноте было не видно, что уровень воды в реке сильно повысился. Мне хотелось скорее попасть в Мирный, и я дерзко нарушил общеизвестное правило: «Не зная броду — не суйся в воду».
Умная моя коняга, догадавшаяся об опасности по шуму воды в затопленных прибрежных кустах, смирилась перед сильной, но недальновидной человеческой самоуверенностью и вошла в Ирелях. Земля сразу же пропала у нее из-под ног, и она с головой окунулась в холодную воду. Я рванул поводья назад, но было уже поздно. Сильное течение выбило из седла, ноги запутались в стременах. Тяжелый рюкзак тянул вниз. Пытаясь освободиться, лошадь ударила меня копытом в висок. Перед глазами поплыли желтые и зеленые круги…
Очнулся я на другом берегу, лежа на траве. Под головой у меня был рюкзак. Рядом незнакомый мужчина, сидя на корточках, выкручивал мокрую телогрейку. Увидев, что я открыл глаза, он весело подмигнул:
— Искупался? Это ничего. У нас тут с каждым через день такое случается. Река сумасшедшая. Чуть пойдут дожди — броды смывает, и уровень сразу на полметра подскакивает.
Я оглянулся. Лошади моей нигде не было видно.
— А я иду с охоты, — продолжал незнакомец, — смотрю: топчется кто-то возле старого брода. Только хотел крикнуть, чтобы остереглись, а вы бултых! — и на дно. Еле вытащить успел.
С противоположного берега донеслось жалобное ржание.
Не знаю почему, но я вдруг вспомнил о торжественной расписке, оставленной мерзлотному завхозу. Я сказал об этом своему «спасителю».
— Да, лошадь надо ловить. Отпускать нельзя — пропадет в тайге, — ответил он.
Я ощупал себя — все было на месте. Можно было плыть на тот берег за «иноходцем».
— Постой-ка, — сказал незнакомец, увидев, что я иду к реке. — Вместе поплывем, а то мало ли что…
Он подошел к воде и стал разуваться, но потом раздумал.
— Холодно сегодня, лучше одевши.
Я согласился. Так — в сапогах, штанах и рубашках — мы снова полезли в Ирелях. Лошадь ловили долго. Она, очевидно, по-прежнему не доверяла мне и подозревала, что кто-нибудь из нас еще раз попытается верхом на ней форсировать реку.
