Сборник - Великая. История Екатерины II
Таким образом, ограничив объем понятия о крепостном праве, императрица Екатерина II, в сущности, усилила его содержание: исходя из рассуждений о «свободе – душе всех вещей», она пришла к тому, что в своем законодательстве чуть ли не приравнивала крестьянскую душу к «бездушным вещам»; не обеспечив прав крепостного, императрица не могла оградить его и от злоупотреблений со стороны помещика, доводивших его иногда до полной утраты его «гражданского звания», а иногда и до отчаяния.
Составительница Наказа впала еще в одно противоречие: она высказала правило «избегать случаев, чтобы не приводить людей в неволю», но сама же отказалась от его соблюдения; не приостановив процесса усиления крепостного права в Великороссии, она способствовала дальнейшему его распространению частью на такие группы населения, положение которых по закону отличалось от положения крепостных, частью и на новые области государственной территории, где оно до того времени еще не успело утвердиться. Закон проводил, например, довольно строгое различие между крепостными и людьми, прикрепленными к тем частновладельческим фабрикам, которыми владели на «посессионном» праве; хотя такие люди, главным образом, крестьяне, получившие название «посессионных», пользовались некоторыми преимуществами сравнительно с крепостными, и в состав их, после указа от 29 марта 1762 года, должны были входить «вольные наемные за договорную плату люди», а не купленные, в действительности с ними часто обращались, как с крепостными[100].
Крепостной строй не мог не коснуться и той части крестьян, которые по закону были свободны от крепостной зависимости, а именно крестьян государственных, число которых значительно увеличилось по секуляризации имений духовенства и по присоединении к ним однодворцев (1764 г.), а также некоторых второстепенных разрядов населения. Государственные крестьяне, правда, оставались относительно свободными; в одной из своих собственноручных заметок императрица выразила даже намерение «освободить всех государственных, дворцовых и экономических крестьян, кой час положение будет сделано, как им быть»; но полного их «освобождения» не последовало; напротив, и они принуждены были испытывать на себе некоторое влияние крепостных порядков. Помимо того, что казна, главным образом, в виду фискальных целей, стала стеснять их права распоряжения на землю и что казенные чиновники, заведовавшие ими, переносили крепостнические привычки и на людей, которыми они не владели на крепостном праве[101], начала его получали к некоторым из них особого рода применение: государственные крестьяне отчасти служили контингентом для образования класса «приписных» к заводам и для пожалования. Приписные из казенного ведомства, в особенности к горным заводам, перешедшим вместе с ними в частное владение, попадали в тяжелую фактическую зависимость от владельцев[102], а пожалованные становились, конечно, крепостными тех, кому они былипожалованы[103]. Впрочем, в царствование императрицы
Екатерины II, вскоре после волнений крестьян, приписанных к уральским заводам, приписка государственных крестьян к частным заводам прекратилась, и многие частные горные заводы были возвращены в казну; известный манифест от 21 мая 1779 года и некоторые другие указы также содействовали улучшению быта крестьян, приписанных из ведомства казенного к казенным и частным заводам[104]; но число пожалований возрастало и, несмотря на предположение императрицы оставлять «мужиков» жалуемых деревень «вольными», они продолжали попадать, таким образом, в частную зависимость от владельцев[105].
Сфера влияния крепостного права не ограничивалась, однако, тем, что оно затронуло государственных крестьян: благодаря некоторым указам императрицы Екатерины II, оно утвердилось и в новых областях. В 1775 году, например, белорусский генерал-губернатор подал Сенату рапорт о том, что во вверенных ему белорусских губерниях «между теми, кои имеют право пользоваться недвижимыми имениями, бывают продажи и разные крепостные сделки, посредством которых люди и крестьяне выводятся в другие смежные и отдаленные губернии»; ввиду того, что «белорусское шляхетство издавна не имело обыкновения продавать крестьян без земли» (за исключением разве крестьян, бежавших из России), такие сделки вызвали подозрение генерал-губернатора, не продают ли владельцы, под видом собственных крестьян, беглых из России; сообщая о своем подозрении в Сенат и указывая на то, что сделки подобного рода могли повести и к другим злоупотреблениям и затруднениям, генерал-губернатор предлагал до окончания предписанного правительством разбора бежавших и до будущего о них постановления, запретить продажу крестьян без земли «для вывода в Россию», дозволив ее «только внутри оных губерний». По рассмотрении доклада белорусского генерал-губернатора Сенат пришел, однако, к иному заключению: на том основании, что, «по публикованному в Белоруссии плакату, жители тех губерний и владельцы, какого бы роду и звания они ни были, приняты в подданство ее императорского величества, и им дано право пользоваться теми же привилегиями, какими и все российское дворянство пользуется», он не счел возможным отнимать у них свободу в продаже людей без земли. Таким образом, право продавать людей без земли было распространено и на владельцев белорусских губерний, что соответственно усилило, конечно, крепостную зависимость от них белорусских крестьян[106]. Вскоре правительство утвердило ее и в малорусских губерниях. Малороссийские державцы давно уже стремились обратить крестьян в «вечных своих подданных» и успели выхлопотать себе известный универсал от 20 апреля 1760 года, который они называли «ордером о непереходе подданных с под владельца в другое владение». Русское правительство, привыкшее к крепостным порядкам, не замедлило уравнять в данном отношении малороссийские губернии с великороссийскими: сама императрица Екатерина II считала сохранение автономии Малороссии «глупостью» и не сочувствовала крестьянским переходам, а при производстве переписи Румянцева «простой малороссийский народ», по словам одного современника, уже пришел к заключению, «что ему больше ничего от того не следует, как только записанным быть в крепости по примеру великороссийских крестьян». Впрочем, известным указом от 3 мая 1783 года императрица Екатерина II, кажется, скорее имела в виду введение подушной подати в Малороссии, чем установление здесь крепостного права во всей его полноте; но ее повеление каждому поселянину в наместничествах киевском, черниговском и новгород-северском «остаться в своем месте и звании» естественно приводило к водворению крепостных порядков; само правительство признало малорусских крестьян также крепкими тем владельцам, на чьих землях они были поселены и за кем они, в четвертую ревизию, были записаны; но продажа крестьян без земли не получила здесь окончательного признания; она была запрещена уже после смерти императрицы, указом ее преемника[107]. Процесс распространения крепостного права захватил, наконец, и южнорусские области: в том же указе 1783 года сельское население Слободской Украйны, уже вскоре по учреждении комиссии для преобразования слободских полков в особливую губернию в 1765 году, потерявшее право перехода, было приравнено к малороссийским владельческим крестьянам, а вскоре по смерти императрицы вышел указ, почти в тех же выражениях, что и указ 3 мая 1783 года, запретивший «своевольные переходы поселян с места на место» и на южной окраине; для того, чтобы «утвердить в вечность собственность каждого владельца» и поставить преграду к побегу крестьян «из самых внутренних губерний», указ 12 декабря 1796 года распространил крепостные порядки на губернии: Екатеринославскую, Вознесенскую, Кавказскую и на область Таврическую, а также на Дон и на остров Тамань[108].
При том усилении и распространении крепостного права, какое оно постепенно получило в царствование императрицы Екатерины II, трудно было ожидать от правительства удовлетворительного решения поставленного ею крестьянского вопроса: вместо того, чтобы приступить к реформе, оно принялось за усмирение пугачевского бунта и стало все более придерживаться реакционной политики и относительно крестьянского вопроса. Впрочем, сама императрица даже в позднейшее время еще не вполне утратила интерес к его обсуждению. В 1781 году, например, русский посланник в Вене прислал при своих депешах манифесты Иосифа II о личном освобождении крестьян и о дозволении им выкупать свои земли; теперь этих манифестов нет при депешах; вместо них вложена бумажка с надписью: «сии приложении не были возвращены из дворца». Вслед за тем, судя по позднейшему известию, был составлен вышеупомянутый проект освобождения всех детей крепостных, которые родятся после 1785 года. Автор одного рассуждения, написанного, вероятно, через несколько лет после обнародования учреждения о губерниях, указывал и на «высочайшее ее императорского величества соизволение», состоящее в том, чтобы «найти средства к уравнению владельцев и крестьян, к пресечению налагаемых одними излишних податей и работ и происходящих через то от других непослушаний»[109]. Итак, можно думать, что императрица Екатерина II все еще не совсем охладела к вопросу о постепенном освобождении крепостных и об ослаблении «домашней тирании»; но она уже не питала твердой уверенности в возможности его разрешения. В 1777 году, например, в откровенной беседе с одним из своих чиновников она, между прочим, заметила, что крестьянский вопрос – дело очень трудное: «где только начнут его трогать, он нигде не поддается», а по поводу увещаний Радищева к помещикам – добровольно освободить крестьян – не удержалась от восклицания: «уговаривает помещиков освободить крестьян, да никто не послушает!» Впрочем, потеряв веру в возможность успешно разрешить крестьянский вопрос путем законодательства или частной инициативы, составительница Наказа утешала себя мыслью, что «лутчее судьбы наших крестьян у хорошова помещика нет во всей вселенной»[110]. С такой точки зрения обсуждение их «судьбы» со стороны частных лиц становилось излишним; по словам одного из иностранцев, писавшего в 1790-х годах, «теперь нельзя было касаться вопроса о несправедливости крепостного строя, не подвергаясь (согласно предуказаниям самой императрицы) опасности быть высланным за границу»; а печальная участь Радищева, в сочинении которого она ничего не усмотрела, «кроме раскола и разврата», показала, что нельзя было и русскому гражданину свободно обсуждать его внутри империи, не рискуя подвергнуться самому суровому наказанию[111]. Таким образом, хотя сама императрица Екатерина II в начале своего царствования пыталась поставить крестьянский вопрос и значительно содействовала пробуждению общественного интереса к его обсуждению, но она все же немного сделала для того, чтобы подготовить его решение: государыня лишь несколько ограничила способы возникновения крепостного состояния, но слишком мало позаботилась о способах его прекращения; она много рассуждала о вредных последствиях «порабощения», но не коснулась его сущности; она хотела улучшить положение владельческих крестьян, но кончила тем, что способствовала дальнейшему усилению помещичьей власти и распространению крепостного права. В течение долголетнего ее царствования большинство населения продолжало пребывать в рабстве у привилегированного меньшинства и напрасно ожидало мероприятий, которые существенно изменили бы «порядок», «противный справедливости», зловредный для культуры и пагубный для всего общественного и государственного строя.
