Ниндзя с Лубянки - Роман Ронин
Сразу вспомнилось, как невыносимо страшно и больно было глотать раздавленные на полу камеры стекла от очков. Сначала и не хотел. Лишь когда понял, что терпеть больше нет сил, а Лефортово – не контрразведка во Владивостоке, и здесь ему никто не поверит, никто не спасет и не вытащит отсюда, когда понял, что это конец, он все-таки решился. Планировал сделать то, до чего во Владивостоке пятнадцать лет назад так и не дошел, – перерезать себе горло осколком, но не получилось. До окна было не дотянуться – не меркуловцы чекисты, не меркуловцы, все предусмотрели. Да и сокамерник – «наседка», в котором Чен сразу и безошибочно узнал одного из тех, кто следил когда-то и за ним, не дал бы ничего сделать. Оставались очки. Раздавить их незаметно он сумел, но дальше этого дело не пошло. Осколок был маленький, и надо было очень сильно и твердо полоснуть себя по сонной артерии, чтобы все получилось. Но в раздавленных сапогами следователей пальцах покрытый кровавыми пятнами кусочек стекла не хотел держаться совсем. К тому же сокамерник все время наблюдал за ним, пыхтел длинным носом как сломанный огнетушитель. И стекла пришлось давить, лежа на них и упираясь дужками в середину, развернувшись так, чтобы этот гад с тупыми звериными глазками не видел. Когда же решился глотать, было уже все равно. Знал, что будет больно: разрезать тупым стеклышком ссохшийся пищевод, воткнуть его себе в желудок – не больно ли? Не знал, что настолько. Но и это готов был стерпеть – лишь бы один раз и навсегда. И если бы не этот гад, может, и получилось бы. Тот, когда увидел, что японский шпион корчится на полу после завтрака, а изо рта пошла кровь, немедленно забарабанил в дверь камеры. Самоубийцу оттащили в лазарет, но дежурный врач – бывшая санитарка – только пожала плечами. Как лечить, было непонятно, а оттого лечить никак и не стали. Кровотечение, начавшееся уже не только изо рта, однако, скоро кончилось, рези в желудке со временем тоже прошли, и самоубийца понял, что просчитался. Осколки, видимо, оказались слишком мелкими, чтобы убить, и лишь глубоко поцарапали слизистую. Стало ясно, что смерти по собственной воле ему не дождаться. Значит, решил, несколько успокоившись, заключенный, надо искать способы выжить.
Глава 16. Сутуратогэма
Москва, Лефортовская тюрьма, конец апреля 1937 года
Когда сознание после избиений начинало уплывать, Арсению чудилась Япония. Перед глазами возникало лицо Сакамото-сэнсэя с его суровым прищуром, заплаканные глаза Эцуко – такие, какими он их запомнил, когда сказал, что уезжает из Японии надолго, огромный кричащий команды рот преподавателя из школы синоби, хохочущий крупнозубый Вакаса.
Там, в школе Черного дракона каждый день, а то и по нескольку раз за день сэнсэй напоминал о том, что главное на пути самурая – смерть, а оттого всем его слушателям, кто был хоть немного посообразительней общего уровня курсантов, было понятно, что главное на пути синоби-разведчика – это жизнь. Именно ее, а не смерть любил сэнсэй, и любовь эту нельзя было скрыть никакими рассуждениями о страхе, о бренности земной жизни, о непременном перерождении в лучшем качестве и даже напоминаниями о священном долге перед императором – воплощении духа каждого японца. «Я не японец, я – кореец», – вспоминал Арсений Чен десятки раз в день – при каждом напоминании сэнсэя, Оды, приемного отца, Вакасы, других его учителей и однокашников о «священном долге каждого японца и самурая». «Я не японец, я – кореец, – думал тогда Чен и добавлял: – Но и мой путь – путь жизни, а не путь смерти. Значит, надо выживать».
С тех пор прошло несколько десятилетий, наполненных такими событиями, что их хватило бы и на десяток жизней завзятых искателей приключений. Он столько раз пытался выхватить из рук судьбы ее кий, которым она с таким изяществом бильярдными шарами с треском отправляла то к вершинам власти, то на тот свет многих его друзей и знакомых, что в какой-то момент ему стало казаться, что он и в самом деле способен строить свою жизнь. Хотя все вокруг свидетельствовало прямо об обратном, он уверовал в собственное всемогущество относительно выбора своей же собственной судьбы. Глупец! Кореец. Он давно и думать забыл о своем корейском происхождении, о цели обучения в школе ниндзя, о священной кровной мести. Нет, иногда, конечно, мысли о корейском прошлом, об отце, его нравоучениях, подтвержденных потом картинками расстрелов в Приморье, возвращались, но… работа уже затянула его. Ему стало интересно играть не с японцами, нет. Их считал туповатыми и скучными. Судьба – вот кто был настоящий игровик. И вот теперь, когда он первый раз почти проиграл ей, Арсений Чен внезапно вспомнил все, чему его учили, вспомнил, кто он и зачем живет, ради единственной цели – чтобы выжить, чтобы вырвать свою жизнь у циничного победителя. Он придумал это все не для службы родине, не для выполнения священного долга синоби, нет – он просто хотел жить. И теперь оставалось только решить – как.
Теперь, в Москве, в камере Лефортовской тюрьмы, способов выживания оказалось в его распоряжении немного. Вернее, их не было совсем. Надо было просто вспомнить все, проанализировать все, что ему было известно, и сделать из этого правильные выводы и применить их на практике. Старший лейтенант госбезопасности Арсений Тимофеевич Чен прекрасно знал способности системы, которой служил полтора десятка лет. Но по этой же самой причине ему прекрасно было известно, что даже самая совершенная система имеет свои слабые звенья, уязвимые стороны. Система контрразведки НКВД была похожа на хорошо знакомую ему систему японской контрразведки – и организационно, и идеологически. Она работала без сбоев, как однажды хорошо отлаженный механизм. Сломать этот механизм ударом снаружи было невозможно. Это мог только его «мастер-наладчик», которым был даже не глава ведомства, а глава государства – Сталин.
Чен вздохнул тогда, в очередной раз размышляя в ночи на лазаретной кровати о странных путях изменения своей судьбы, в которой кто-то неведомый вот-вот должен был поставить финальную точку. Кто-то, кто ничего не знал о настоящем Арсении Чене, старательно запутывавшем свою
