Анна Ковалова - Довлатов
И вот моя жена решила эмигрировать. А я решил остаться. Трудно сказать, почему я решил остаться. Видимо, еще не достиг какой-то роковой черты. Все еще хотел исчерпать какие-то неопределенные шансы. А может, бессознательно стремился к репрессиям. Такое случается. Грош цена российскому интеллигенту, не побывавшему в тюрьме…
Меня поразила ее решимость. Ведь Лена казалась зависимой и покорной. И вдруг — такое серьезное, окончательное решение.
У нее появились заграничные бумаги с красными печатями. К ней приходили суровые, бородатые отказники. Оставляли инструкции на папиросной бумаге. Недоверчиво поглядывали в мою сторону. А я до последней минуты не верил. Слишком уж все это было невероятно. Как путешествие на Марс. Клянусь, до последней минуты не верил. Знал и не верил.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)Ирина Балай:
В это время я часто встречала Сережу на улице, ведь наш театр находится прямо около его дома. Он выходил в сопровождении своей собаки Глаши. Это был маленький фокстерьерчик. И собачка эта выглядела еще более миниатюрной на фоне огромного Сережи. Они долго шли вдвоем по улице Рубинштейна, и оба казались очень одинокими и грустными.
До последнего дня я находился в каком-то оцепенении. Механически производил необходимые действия. Встречал и провожал гостей.
Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом, мои друзья, любители выпить.
Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом оскаленная лисья физиономия…
Дочка была в неуклюжих скороходовских туфлях. Вид у нее был растерянный. В тот год она была совсем некрасивой.
Затем они сели в автобус.
Мы ждали, когда поднимется самолет. Но самолеты взлетали часто. И трудно было понять, который наш…
Тосковать я начал по дороге из аэропорта. Уже в такси начал пить из горлышка. Шофер говорил мне:
— Пригнитесь.
Я отвечал:
— Не льется…
(Сергей Довлатов, «Наши»)Наталья Антонова:
После отъезда жены Сережа написал мне письмо: «Мои дела внутренние умеренно хороши. Первого февраля улетели Катя с Леной. Накануне Лена сломала руку, поехала в гипсе. Катя ревела, только прощаясь с Глашей. В аэропорту я простудился, это кстати, потому что мама в ужасном состоянии, оставлять ее нельзя… От горя и одиночества у меня выросла седая борода».
В апреле меня избили. Шел по улице, навстречу двое милиционеров. Затащили в отделение и стали бить. Без единого слова. Затем суют готовый протокол: «Распишитесь». Читаю: «Задержан в нетрезвом виде. Выражался нецензурными словами. Оказал злостное сопротивление».
«Чушь какая-то… Не подпишу».
Снова начали бить. А сопротивляться нельзя. Вызовут по рации наряд, да еще с понятыми. Вконец изувечат. А дома мать. А у нее давление 260/140. И вообще, когда тебя долго бьют, настроение портится. Короче, от шока и бесхарактерности я эту дикость подписал.
— Это намек, — высказался опытный знакомый (две судимости). — Чего, мол, не едешь, поторапливайся. Иначе тебя посадят. Пришьют какую-нибудь уголовщину, и будь здоров!
— Пусть они сами уезжают.
— Кто?
— Кто мне жизнь исковеркал.
— Дождешься… уедут они… Там работать надо…
(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 226–227)Наталья Антонова:
Насколько я знаю, он не хотел уезжать. Это был вынужденный поступок. Мне он говорил так: «Это моя родина, что бы здесь ни происходило, это мой язык, моя культура, моя литература. Я хочу жить здесь». Но в стране началась масштабная подготовка к Олимпийским играм. Года за два начали очередную чистку: всех неблагонадежных решено было отправить или в тюрьму, или в сумасшедший дом, или за границу. Вот тогда за Сережей и начала всерьез охотиться милиция, и это в значительной степени определило его решение.
Милиция затем приходила еще раза четыре. И я всегда узнавал об этом заранее. Меня предупреждал алкоголик Смирнов.
Гена Смирнов был опустившимся журналистом. Он жил напротив моего дома. Целыми днями пил у окна шартрез. И с любопытством поглядывал на улицу.
А я жил в глубине двора на пятом этаже без лифта. От ворот до нашего подъезда было метров сто.
Если во двор заходил наряд милиции, Смирнов отодвигал бутылку. Он звонил мне по телефону и четко выговаривал единственную фразу:
— Бляди идут!
После чего я лишний раз осматривал засовы и уходил на кухню. Подальше от входных дверей.
Когда милиция удалялась, я выглядывал из-за портьеры. В далеком окне напротив маячил Смирнов. Он салютовал мне бутылкой…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)Андрей Арьев:
Конечно, за Сережей, как и за всеми нами, наблюдали давно. С ним время от времени проводили разные профилактические беседы: мол, парень, не туда идешь. В таком духе. Но подобных откровенных нападок со стороны властей раньше не было. Видимо, наверху уже приняли решение о том, что Довлатова нужно отправить на Запад, тем более что жена с дочкой к тому времени уже уехали. Эмигрантское издательство «Ардис» уже опубликовало «Невидимую книгу», и какие-то рассказы появились в журнале «Континент». Это было хуже всего, ведь редакция «Континента» (в отличие от аполитичного «Ардиса») состояла, по мнению наших органов, из врагов социализма и коммунизма. Напечататься в «Континенте» было диверсией. Наверное, поэтому Сережу решили выпроводить из страны. Сам бы он просто не уехал, он не хотел уезжать. Мы с Сережей много говорили на эту тему. Как-то он мне сказал: «Если бы я знал, что меня за это посадят на три года, а потом я выйду и буду писателем, я бы остался». На это я ответил: «Ты выйдешь, конечно, но совершенно неизвестно, кем ты станешь». Сережа со мной согласился.
Тамара Зибунова:
Поскольку Сережа втайне от меня на себя оформил Сашу, перед эмиграцией он должен был взять у меня специальную бумагу, в которой было бы указано, что я получила алименты вплоть до совершеннолетия и материальных и иных претензий к нему не имею. Этот документ считался действительным то ли месяц, то ли два. Я таких бумаг составила и всюду заверила четыре штуки, потому что Сережа бесконечно собирал документы и панически боялся ехать. Сначала он сказал матери, что я отказываюсь подписать такую бумагу. Нора Сергеевна мне позвонила и стала упрашивать, я сказала, что уже две таких бумаги отправила. У моего директора, который должен был их подписывать, уже рука тряслась, когда он заверял эти документы. Тогда Сережа стал придумывать, что мне на книжку надо положить какие-то деньги. Нора Сергеевна уже собиралась одалживать. Я, конечно, сказала, что мне ничего не надо.
Май. Звонок в дверь. Открываю: «Приветствую вас, я следователь Лобанов. Откуда у вас кастет?»
— Лагерный трофей.
— Нехорошо, товарищ Довлатов, нехорошо, вещь принадлежит к разряду «иного холодного оружия». Будем составлять протокол…
— Плохо дело, — говорит опытный знакомый (две судимости), — сваливать тебе пора.
Альтернатива «ехать — не ехать» перерождается в альтернативу «ехать или садиться». Чего тут выбирать? Между тюрьмой и Парижем не выбирают.
В записной книжке десятки вычеркнутых фамилий. Уезжают друзья. На Западе — любимая женщина с дочкой.
(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 227)Вадим Нечаев:
В 1976 году состоялась партийная конференция, на которой Романов — первый секретарь обкома партии — выступил с призывом очистить город от художников-нонконформистов, писателей-оппозиционеров и вообще от всех диссидентов. И вот тогда стали гореть мастерские художников. Как вы знаете, Евгений Рухин сгорел в своем ателье. Поджог нашего музея был совершен в марте 1978 года, говорят, он был сотым и последним. К тому времени я был исключен из Союза писателей, но долгое время уезжать отказывался. Полагаю, что и Довлатов не имел твердого решения эмигрировать, но, как говорится, солома силу ломит. Я заходил к Сергею перед отъездом, он усердно зубрил книжку американских идиом. Он уже начал широко печататься в эмигрантской прессе, и в нем чувствовалась сконцентрированность, как у боксера перед боем.
