Владимир Губарев - Атомная бомба
Опаленные ядерным пламенем
Радиация не разбирала, где академик и где рабочий, — она расстреливала всех.
24 июня 1948 года в «Особой папке» появляется письмо уполномоченного при СМ СССР на комбинате № 817 И.М. Ткаченко (Экз. № 1). Адресовано оно Л.П. Берии.
В нем говорится:
«В настоящее время после пробного пуска объекта «А» ряд помещений в процессе наладки механизмов и аппаратуры периодически подвергается высокой активности.
Академик Курчатов И.В. игнорирует иногда все правила безопасности и предосторожности (особенно когда что-либо не ладится) и лично заходит в помещения, где активность значительно выше допустимых норм. Товарищ Славский Е.П. ведет себя еще более неосмотрительно.
Так, 21 июня товарищ Курчатов спустился на лифте на отметку минус 21 метр в помещение влагосигнализаторов в то время, когда активность в нем была выше 150 допустимых доз.
Прикрепленные к нему работники охраны МГБ, не будучи на сей счет проинструктированными, а сотрудники радиометрической службы, преклоняясь перед его авторитетом, не препятствовали тов. Курчатову заходить в места, пораженные активностью.
Во избежание могущих иметь место серьезных последствий я обязал тов. Славского и начальника радиометрической службы объекта тов. Розмана не пропускать тов. Курчатова в помещения, где активность превышает допустимые нормы. В таком же направлении проинструктированы и прикрепленные к нему работники МГБ…»
Игорь Васильевич начал было протестовать, мол, никто не имеет права его ограничивать. Однако с Берией у него состоялся серьезный разговор, после которого Курчатов некоторое время строго следовал инструкциям.
Очередная авария на объекте «А» заставила Курчатова и Славского забыть и о дозах, и о распоряжениях Берии…
Радиация действовала на каждого человека по-своему: одним она укорачивала жизнь, иногда сокращала ее до нескольких дней и месяцев, к другим была «благосклоннее».
История комбината «Маяк» свидетельствует: за незнание приходилось расплачиваться очень дорогой ценой. Но иного пути не было — новые технологии рождались из ошибок, и за каждой из них стоит человеческая судьба. Некоторые погибали, но не знали, что от «лучевки» — об этой болезни нельзя было упоминать.
Только спустя полвека «лучевиков» комбината «Маяк» приравняли к «чернобыльцам». Облучение везде остается облучением, дозы дозами. А здесь у некоторых они приближаются к тысяче рентген. Напоминаю: смертельной считается в пределах четырехсот. Но это случается тогда, если рентгены получены сразу, за короткий промежуток времени. Пожарные и операторы в Чернобыле, которые вскоре погибли, именно так «набрали» свою смертельную дозу. А на «Маяке» в самом начале атомной эпопеи люди накапливали по две-три такие дозы, будто каждому из них выпало прожить три жизни.
Мы встретились в музее «Маяка». Было такое ощущение, что они появились из небытия.
Я попросил их представиться.
— Бородин Владимир Алексеевич. На «Маяке» с 1951 года. Был главным прибористом комбината.
— Константинов Владимир Михайлович. С 53 года здесь. Ушел на пенсию с заместителя главного инженера завода 20, то есть плутониевого завода. А до этого был на заводе 235. Это радиохимическое производство.
— Апенов Эдуард Григорьевич. На «Маяке» с 1952 года. На реакторном производстве все время, от первых реакторов.
Три человека, три судьбы. Спрашиваю у них:
— Как вы попали сюда?
Бородин: При распределении в институте мне сказали, что еду в распоряжение Министерства высшего образования. Я учился в Свердловске. Догадывался, что творится в Кыштыме. Меня направили на завод. Я не знал, что именно там делается. Но переступив порог цеха, понял, что нахожусь на радиохимическом производстве. Ну и занялся я ремонтом приборов и средств механизации.
— Боялись?
— Нет. Понимаете, энтузиазм у нас был. Работали с восьми утра и, как правило, до восьми вечера. Все было вновь. По образованию я электрик, но мне приходилось осваивать новую профессию — быть прибористом. Первое время у нас были приборы, предназначенные для обычной химии. И они не очень годились для нас… Жесткое излучение, к примеру, выводило из строя изоляцию. И самое главное — тяжелое очень обслуживание всей техники. Как правило, датчики стояли на аппаратах, где обрабатывались облученные блочки. Понятно, что поля там были огромные. Часто случались аварии. За одну смену мы «имели право» взять пять бэр. Сейчас это годовая норма!.. Половина прибористов через год уходила с завода, точнее — их «выводили в чистую зону», то есть этим людям запрещалось работать с активностью.
— И сколько набирали?
— За год — сто, сто пятьдесят рентген, а некоторые и двести.
— Извините, но в 51-м году уже были случаи облучения со смертельным исходом, вы знали о них?
— Знали. Но мы не думали, что это может коснуться каждого из нас.
Апенов: Мы знали обо всем! Еще в 49-м году в МГУ академик Спицын читал нам химию урана. А брат ректора Несмеянова вел радиохимию. Да и литература была открытая! Тогда много американских книг переводили. Каждому студенту было ясно, что мы имеем дело не с игрушками и что последствия могут быть для человека очень серьезные. Но тем не менее… Диплом мне пришлось делать у академика Фрумкина, и связан он был с газодиффузионным разделением урана. Тогда мы уже знали, что будем работать на радиохимическом заводе, однако конкретных условий не знали. Я имею в виду: какие будут поля, какие ограничения, какие допуски на предприятии. Но как солдаты, призванные в армию, мы понимали, что идем в бой, где могут убить или ранить. Но мы не считали, что обречены на гибель.
И о безопасности думали. Было положено 30 или 50 рентген в год, то легко подсчитать, сколько я должен брать за смену, и не больше! Так зачем я полезу туда, где не нужен и где поля большие?!
— А аварии?
— Потекли трубы, начала замачиваться кладка, пошло зависание и распухание блочков… И тут наступал час ответа: как быстрее ликвидировать аварию и запустить реактор на мощность. Да, старались работать быстро и грамотно. Повторных ошибок уже не допускали. Ну а «тельняшку на груди не рвали», записок «считайте меня коммунистом» не писали — работали и учились. Чувство долга? Было. И примером для нас старшие товарищи. Они вернулись с войны. Генерал-лейтенант Музруков, начальник нашего объекта, сидит в центре зала — ему стул специально поставили! — и наблюдает, как ликвидируют аварию, как блочки вынимают. А ты побежишь что ли?.. У тебя сварщик работает, течь ликвидирует. Разве ты уйдешь домой, хотя смена давно кончилась?.. Нравственность была высокая. Нами руководили люди, которые за чужие спины не прятались. А мы разве хуже?
— Музруков всегда приходил, если было тяжело?
— Непременно! Его дозиметристы выгоняли, но он всегда оставался. Интеллигентно что-то скажет им, те молчок. Ефим Павлович Славский был другого нрава, он и отматерить мог. Но и сам получал в ответ. Попробовал он однажды что-то сказать нашей крановщице, та его так послала, мол, учитель нашелся, что потом Славский ее лет двадцать вспоминал. По-доброму, конечно. Он профессионалов знал и любил… Пример тех, кто прошел войну и для которых авария на реакторе считалась «мелочью», был для нас заразителен. Они не боялись ничего, потому что оторвали Гитлеру голову. И патриотизм наш от них.
Константинов: Тут о Берии часто говорят. Мы не чувствовали его давления. Как будто его и не было! Старшие наши — директора, начальники — наверное, боялись его, но нами владели иные чувства — стремление быстрее и лучше делать свое дело. Такое настроение было даже у заключенных — мне приходилось с ними работать.
— На плутониевом заводе?
— Да. Их привлекали к ремонтным работам, то есть использовали в самых тяжелых условиях. Однако не думайте, что именно мы их посылали на верную смерть. Рядом с ними находились и мы, и директор завода. Пожалуй, наиболее сильное впечатление — не страх, не боязнь, а необычность ситуации.
Бородин: Я заканчивал физико-технический факультет Уральского политехнического института. Я знал, куда еду. Я знал производство. Если реакторщики в основном расчетным путем определяли количество плутония, то на радиохимическом производстве мы имели дело со вполне конкретным продуктом — отделяли сначала «осколки», потом уран и плутоний. В конце концов получали раствор, который затем передавали на следующее производство. Мы знали, сколько в этом ведре миллиграммов плутония или граммов урана. Технология начинается с микрограммов, а тут конечный продукт можно «потрогать руками» и посмотреть на него.
Но с плутонием лучше всего обращать через стекло… На 25-м заводе мы получали раствор плутония с небольшим количеством «осколков», а вот 35-й завод — новый — значительно более совершенный. Уже механизация и автоматизация была, ошибки учтены — тут мы получали двуокись плутония. Это уже килограммы материала, и мы передавали его дальше «по цепочке».
