Сборник - Великая. История Екатерины II
Сама императрица Екатерина II вряд ли могла, однако, остановиться на столь радикальной для ее времени постановке крестьянского вопроса: в большинстве статей Наказа, составленного под влиянием Монтескье и других писателей, а также в теме, предложенной Вольно-экономическому обществу, она высказывается гораздо менее решительно.
В проекте Наказа императрица, кажется, еще не оставила мысли о «воле» крепостных; одну из его статей она начала было со слов: «можно также установить, чтобы на воле…», но зачеркнула написанное, оставив только статью о том, что «законы могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества»; некоторые из ее предположений, например, об установлении в законе условий, ограничивающих поступление в крепостную зависимость и облегчающих ее прекращение, действительно, не получили дальнейшей формулировки: статьи о запрещении вольноотпущенным закрепощать себя, об определении в законе размера выкупа на свободу, об освобождении семейства изнасилованной женщины, а также отрывок об учреждении сельского суда не попали в окончательный текст; в нем остались, однако, ее положения о том, чтобы избегать случаев приводить людей в неволю; чтобы предоставлять крестьянам свободу вступать в брак; чтобы ограждать их права на имущество; чтобы предписать особым законом помещикам с большим рассмотрением рас полагать свои поборы и брать такие из них, которые менее мужика отлучали бы от его дома и семейства; наконец, чтобы отвращать путем закона «злоупотребления рабства», т. е. наказывать помещиков, мучающих своих крестьян[58].
В постановке, какую императрица Екатерина II сочла нужным придать крестьянскому вопросу при обсуждении его в Вольно-экономическом обществе, мысль об освобождении крестьян также не совсем исчезла, но выражена еще менее ясно, в связи с утилитарными соображениями государственного характера; упуская из виду, что «когда тело чье подвластно другому, имение его всегда тому же подвластно будет», покровительница общества в письме, доложенном 1 ноября 1766 года, обратила особое внимание на одни только имущественные права крестьян; вероятно, под влиянием мысли, что «земледельство», столь важное для государства, не может процветать там, где земледелец «не имеет ничего собственного», и что порабощение убивает соревнование и, значит, убыточно государству, она предложила следующую тему: «в чем состоит собственность земледельца: в земле ли его, которую он обрабатывает, или в движимости, и какое он право на то или другое для пользы общенародной иметь может?» Таким образом, императрица считала возможным, не предрешая вопроса о крестьянской свободе или о том, на каком праве господин владеет крепостным, обсуждать вопрос о том, какое право крепостной имеет на землю, которую он обрабатывает, и на движимость; в поставленном ею вопросе она, кроме того, едва ли ясно разграничивала «общенародную пользу» от государственного интереса, который можно было понимать и в гораздо более узком смысле.
Такая постановка крестьянского вопроса не предвещала полного его разрешения, в смысле упразднения крепостного права, и в лучшем случае открывала возможность принять меры, которые лишь смягчили бы тяжелую участь крепостных.
Действительно, под влиянием принятой ею политической теории и других обстоятельств императрица Екатерина II не решилась остановиться на мысли об освобождении крестьян, хотя бы постепенном, – мысли, разумеется, тесно связанной с понятием о крестьянских правах: она стала преимущественно настаивать на одном только ограничении крепостного права. В самом деле, императрица высоко ценила ту теорию монархического строя, которая проповедовала, что дворянство должно естественно исполнять роль посредствующей власти между верховною властью и народом. Согласно с мнением «лучшего о законах писателя», государыня полагала, что нарушение прерогатив привилегированных слоев общества (les prerogatives des seig neurs, du clerge, de la noblesse et des villes) приводит к водворению в стране демократического или деспотического государства[59]; смотря на дворянство как на опору монархии, она уже с такой сословной точки зрения едва ли решилась бы покончить с его правом владеть крепостными, тем более что сама была не мало ему обязана своим воцарением. Впрочем, признавая тесную связь между монархом и дворянами, а также между дворянами и крестьянами, императрица охотно ссылалась, при обсуждении крестьянского вопроса, и на другие утилитарно-политические соображения. В одном из своих писем генерал-прокурору, вызванном намерением Сената издать суровый закон против крестьян, убивших помещика, она, например, указывает на то, что люди, не имеющие обороны «ни в законах нигде», из-за всякой малости могут впасть в отчаяние, и что «в подобных случаях» надо «быть весьма осторожну», дабы не ускорить и «без того довольно грозящую беду», ибо «положение помещичьих крестьян таково критическое, что, окроме тишиной и человеколюбивыми учреждениями, (бунта их) ничем избегнуть не можно»; а «есть ли мы не согласимся на уменьшение жестокости и умерение человеческому роду нестерпимого положения, то и против воли сами оную возьмут, рано или поздно»[60]. С такой точки зрения, скорее политической, чем юридической, императрица приходила к мысли об ограничении крепостного права, тем более, что и высшие сановники, и ее приближенные, Панин, Голицын, Сивере и другие, в лучшем случае предлагали преимущественно подобного же рода частные меры или полумеры.
В самом деле, не признавая возможным «через общее узаконение вдруг сделать великое число освобожденных», императрица стала, главным образом, думать не о постепенном осуществлении такой реформы, а только об ограничении крепостного права. В «Начертании» она уже высказалась именно в таком смысле, но настаивала вместе с тем и на возможно более «не чувствительном» осуществлении предполагаемых улучшений: под влиянием Монтескье, видимо, не сочувствуя смешению «существенной покорности, соединяющей крестьян неразлучно с участком данной им земли», с «личной», она предлагала комиссии о государственных родах изыскать средства для того, чтобы «привязать к земле и утвердить на ней самих земледельцев», преимущественно такие, «в коих и хозяину и земледельцу равная прибыль окажется» и которые могли бы «произвести нечувствительное некоторое полезное в состоянии нижнего рода поправление и пересечь всякие злоупотребления, удручающие сих полезных членов общества»[61]. Впрочем, в одном случае императрица Екатерина II решилась на меру, которая фактически повлекла за собою освобождение довольно значительного числа владельческих крестьян: в манифесте от 26 февраля 1764 года она всенародно объявила о секуляризации церковных имений. Отобрание их в казну было подготовлено целым рядом предшествующих попыток русского правительства и входило в программу, предложенную Вольтером, что, конечно, побудило императрицу и давало ей основание, не откладывая, приступить к осуществлению такой меры, в сущности имевшей преимущественно фискально-полицейский характер. Секуляризация духовных имений, конечно, выгодно отразилась на положении почти миллиона сельского населения, которое стало приравниваться к государственным крестьянам, но она не внесла ничего нового по существу в крепостнические отношения, царившие на остальных владельческих землях[62].
Императрица Екатерина II хотела воздействовать на них другим путем, а именно путем одного только ограничения крепостного права; под влиянием просветительных начал своего времени, а также ввиду политических соображений, она стремилась ослабить его и «положить границы» власти помещиков относительно их крестьян.
В самом деле, еще до обнародования Наказа императрица Екатерина II попыталась осуществить преимущественно те из своих предположений об ослаблении «домашней тирании», начала которых были вслед за тем указаны в печатном его тексте. Во время своего путешествия в Прибалтийском крае сама она заметила, «в каком великом угнетении живут лифляндские крестьяне», и вызвала известные правила ограничения помещичьей власти, поставленные лифляндским ландтагом и опубликованные 12 апреля 1765 года; но его правила могли иметь только местное значение, да и не оказали большого влияния даже на положение лифляндских крестьян[63]. С аналогичной точки зрения вопрос об ограничении крепостного права был затронут и в большой комиссии, созванной для составления проекта нового уложения; но прения депутатов показали, насколько трудно было законодательным путем «положить границы» помещичьей власти. На заседаниях большой комиссии, куда владельческие крестьяне были лишены возможности прислать своих депутатов, представители разных слоев общества, вопреки «плачу холопов»[64], старались добиться права владеть крепостными; значительное большинство дворян, в том числе и люди с известным образованием, признавали крепостное право явлением более или менее нормальным, согласным с монархической формой правления и «расположением народа», или не считали возможным обойтись без него; они недоверчиво относились к крестьянской свободе; они указывали на опасность «вкоренить в крестьян умствование равенства» и на то, что лишь тогда, когда низший класс будет просвещен, он будет достоин свободы, но и в таком случае они не знали «откуда взять земли», на которые крестьяне могли бы получить право собственности; далее, они вообще идеализировали свои отношения к крестьянам и, в частности, думали, что положение их достаточно обеспечено интересом, какой владельцы имеют в поддержании их благополучия; они считали, наконец, вмешательство государственной власти в отношения свои к крепостным оскорбительным нарушением своих привилегий и вредным для государственного «благоденствия и спокойствия»[65].
