Алан Кларк - План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945
18 сентября. Продолжается бой внутри элеватора. Русские внутри – обреченные люди; батальонный командир сказал: «Комиссары приказали им умереть в элеваторе».
Если все здания в Сталинграде так защищают, тогда никто из наших солдат не вернется в Германию. Сегодня получил письмо от Эльзы. Она ждет меня домой после победы.
20 сентября. Бой за элеватор все еще продолжается. Русские стреляют со всех сторон. Мы остаемся в нашем подвале; на улицу нельзя показаться. Старшину Нушке убили сегодня, когда он перебегал улицу. Бедняга, у него трое детей.
22 сентября. Сопротивление русских в элеваторе сломлено. Наши войска наступают по направлению к Волге. В здании элеватора мы нашли 40 трупов. Половина из них в морской форме – морские дьяволы. Взяли одного пленного, тяжело раненного, который не мог говорить или притворялся».
Этим «тяжело раненным» пленным был Андрей Хозяинов, из бригады морской пехоты, и его рассказ передает впечатление о характере уличных боев в Сталинграде, где личная храбрость и стойкость нескольких рядовых и младшего сержантского состава, часто отрезанных от своих и считавшихся пропавшими без вести, могли повлиять на весь ход сражения:
«Наша бригада североморцев переправилась через Волгу в ночь на 17 сентября и уже на рассвете вступила в бой с фашистскими захватчиками. Помню, как в ночь на 18-е сентября, после жаркого боя, меня вызвали на командный пункт батальона и дали приказ: добраться с пулеметным взводом до элеватора и вместе с оборонявшимся там подразделением удержать его в своих руках во что бы то ни стало. Той же ночью мы достигли указанного пункта и представились начальнику гарнизона. В это время элеватор оборонялся батальоном гвардейцев численностью не более 30–35 человек вместе с тяжело и легко раненными, которых не успели еще отправить в тыл.
Гвардейцы были очень рады нашему прибытию, сразу посыпались веселые шутки и реплики. У нас имелись два станковых и один ручной пулемет, два противотанковых ружья, три автомата и радиостанция.
18-го на рассвете с южной стороны элеватора появился фашистский танк с белым флагом. «Что случилось?» – подумали мы. Из танка показались двое: один фашистский офицер, другой – переводчик. Офицер через переводчика начал уговаривать нас, чтобы мы сдались «доблестной» немецкой армии, так как оборона бесполезна и нам больше не следует тут сидеть. «Освободите скорее элеватор, – увещевал нас гитлеровец. – В случае отказа пощады не будет. Через час начнем бомбить и раздавим вас».
«Вот нахалы!» – подумали мы и тут же дали короткий ответ фашистскому лейтенанту: «Передай по радио всем фашистам, чтобы катились на легком катере… к такой-то матери… А парламентеры могут отправляться обратно, но только пешком».
Фашистский танк попытался было ретироваться, но тут же залпом двух наших противотанковых ружей был остановлен.
Вскоре с южной и с западной сторон в атаку на элеватор пошли танки и пехота противника численностью примерно раз в десять больше нас. За первой отбитой атакой началась вторая, за ней третья, а над элеватором висела «рама» – самолет-разведчик. Он корректировал огонь и сообщал обстановку в нашем районе. Всего 18 сентября было отбито девять атак.
Мы очень берегли боеприпасы, так как подносить их было трудно и далеко.
В элеваторе горела пшеница, в пулеметах вода испарялась, раненые просили пить, но воды близко не было. Так мы отбивались трое суток – день и ночь. Жара, дым, жажда, у всех потрескались губы. Днем многие из нас забирались на верхние точки элеватора и оттуда вели огонь по фашистам, а на ночь спускались вниз и занимали круговую оборону. Наша радиостанция в первый же день вышла из строя. Мы лишились связи со своими частями.
Но вот наступило 20 сентября. В полдень с южной и западной сторон элеватора подошло 12 вражеских танков. Противотанковые ружья у нас были уже без боеприпасов, гранат также не осталось ни одной. Танки подошли к элеватору с двух сторон и начали почти в упор расстреливать наш гарнизон. Однако никто не дрогнул. Из пулеметов и автоматов мы били по пехоте, не давая ей ворваться внутрь элеватора. Но вот снарядом разорвало «максим» вместе с пулеметчиком, а в другом отсеке осколком пробило кожух второго «максима» и погнуло ствол. Остался один ручной пулемет.
От взрывов в куски разлетался бетон, пшеница горела. В пыли и дыму мы не видели друг друга, но ободряли криками: «Ура! Полундра!»
Вскоре из-за танков появились фашистские автоматчики. Их было около 200. В атаку они шли очень осторожно, бросая впереди себя гранаты. Нам удавалось подхватывать гранаты на лету и швырять их обратно.
В западной стороне элеватора фашистам все же удалось проникнуть внутрь здания, но отсеки, занятые ими, были тут же блокированы нашим огнем.
Бой разгорался внутри здания. Мы чувствовали и слышали шаги и дыхание вражеских солдат, но из-за дыма видеть их не могли. Бились на слух.
Вечером при короткой передышке подсчитали боеприпасы. Их оказалось немного: патронов на ручной пулемет – полтора диска, на каждый автомат – по 20–25 и на винтовку – по 8–10 штук.
Обороняться с таким количеством боеприпасов было невозможно. Мы были окружены. Решили пробиваться на южный участок, в район Бекетовки, так как с востока и северной стороны элеватора курсировали танки противника.
В ночь на 21 сентября под прикрытием одного ручного пулемета мы двинулись в путь. Первое время дело шло успешно, фашисты тут нас не ожидали. Миновав балку и железнодорожное полотно, мы наткнулись на минометную батарею противника, которая только что под покровом темноты начала устанавливаться на позицию.
Помню, мы опрокинули с ходу три миномета и вагонетку с минами. Фашисты разбежались, оставив на месте семь убитых минометчиков, побросав не только оружие, но и хлеб и воду. А мы изнемогали от жажды. «Пить! Пить!» – только и было на уме. В темноте напились досыта. Потом закусили захваченным у немцев хлебом и двинулись дальше. Но, увы, дальнейшей судьбы своих товарищей я не знаю, ибо сам пришел в память только 25-го или 26 сентября в темном сыром подвале, точно облитый каким-то мазутом. Без гимнастерки, правая нога без сапога. Руки и ноги совершенно не слушались, в голове шумело.
Открылась дверь, и при ярком солнечном свете я увидел автоматчика в черной форме. На левом рукаве нарисован череп. Я понял, что нахожусь в лапах противника…»
Немецкое наступление, так блестяще начавшееся, которое за несколько недолгих недель подтвердило способность вермахта потрясти весь мир и расширило границы рейха до самой дальней точки, теперь, вне всяких сомнений, прочно завязло. В течение почти двух месяцев на картах не появлялось никаких изменений.
Министерство пропаганды утверждало, что происходит «величайшая битва на выносливость, которую когда-либо видел мир», и ежедневно публиковало цифры, показывавшие обескровливание Советов. Независимо от того, верили ли им немцы или нет, факты были совсем другими. Немцы, а не Красная армия, были вынуждены не раз повышать свои ставки.
С тем же хладнокровием, с каким Жуков отказывался ввести в бой сибирский резерв, пока исход битвы за Москву не стал ясен, он давал минимум подкреплений 62-й армии. За два критических месяца, с 1 сентября до 1 ноября, только 5 стрелковых дивизий были присланы из-за Волги – едва достаточно, чтобы покрыть «убыль». Но за этот период из призывников были подготовлены 27 свежих стрелковых дивизий, новая материальная часть и кадровый состав из закаленных офицеров и сержантов. Они были сосредоточены в районе между Поворином и Саратовом, где завершалась их подготовка и откуда часть их попеременно направлялась в центральный сектор на короткие сроки для получения боевого опыта. Результатом было то, что, пока немцы медленно расточали свои дивизии, теряя людей, Красная армия наращивала резерв людей и танков.
К чувству разочарования из-за остановки перед такой близкой (как казалось бы) победой вскоре добавились дурные предчувствия, которые усиливались с каждой неделей из-за того, что армия так и оставалась на той же позиции. «Дни снова становились все короче, и по утрам воздух был совсем холодным. Неужели нам придется сражаться еще одну ужасную зиму? Я думаю, именно это стояло за нашими усилиями. Многие из нас чувствовали, что за это можно отдать что угодно, любую цену, если бы только мы могли кончить до зимы».
Если в настроениях солдат преобладали то ярость, то уныние, на более высоком уровне в группе армий разыгрывались конфликты личностей и звучали обвинения. Первыми поплатились два танковых генерала, Витерсгейм и Шведлер. Суть их нареканий заключалась в том, что танковые дивизии изнашиваются в операциях, к которым они совершенно не приспособлены, и что после еще нескольких недель уличных боев они станут не способны выполнять свою главную задачу – вести бои с танками противника в маневренных операциях. Однако рамки военного этикета не позволяли командирам корпусов, какими бы заслуженными они ни были, протестовать против стратегических решений, и каждый предпочел высказывать несогласие по более узким тактическим вопросам.
